Спустя неделю вновь созвонились, но выяснилось, что теперь Маша, посетив своих юных племянниц, подхватила ветрянку и теперь лежит вся перемазанная зелёнкой.
Таким образом встретились месяца через полтора.
Егор стоял у подножья лестницы, а Маша спускалась к нему, выйдя из клубной части. Он впервые увидел её, точнее, её лицо, что в горчичного оттенка свете чудовищных ампирных фонарей, украшавших портик циклопической высотки МГУ, казалось каким-то печальным и задумчивым. Однако, заметив Егора, она улыбнулась и сказала: «Место встречи изменить нельзя».
Как в кино…
А потом ходили в «Иллюзион», что на Котельнической, на Фассбиндера, и там в фойе был такой же свет – желтоватый, слабо заваренного чая, как в кабине лифта, которая проваливается на первый этаж панельной девятиэтажки где-нибудь на Тимирязевской или в Текстильщиках. Гремя, останавливается.
Двери, на одной из створок которых фломастером написано «Рыжова тварь», со скрипом разъехались в разные стороны.
Вышли во двор.
Егор запустил машину.
В мглистой темноте конца ноября площадку перед трансформаторной будкой, на которой все и парковались, освещала лишь пара окон, что как дырки мерцали в громаде тёмного панельного массива. Почему-то вспомнились слова из «Покровских ворот» – «спит любимый аквариум».
Хотя нет, не любимый, просто аквариум.
– Сейчас быстро доедем, на дорогах пусто. – Егор посмотрел на жену в зеркало заднего вида. Маша расположилась на заднем сиденье, глаза её были закрыты, и в ответ она только кивнула.
Добираться до роддома тут было неудобно: сначала надо было выехать на МКАД, а потом вновь вернуться в город через промзону. Из-за бесконечной длины бетонного забора здесь выбирались протыкающие ночное небо трубы теплоцентрали, а валивший из них густой слоистый пар, подсвеченный прожекторами, напоминал снег, который падал не сверху вниз, а снизу вверх.
Валил!
И не хватало только протяжного, вынимающего душу пароходного гудка, возвещающего об отплытии.
Егор, что и понятно, не любил этот район Москвы. И дело было даже не в том, что он родился и всю жизнь прожил на Белорусской, а в том, что здесь ему всё казалось бесконечно вымученным, придуманным, настойчиво заставляющим поверить в то, что так и следует жить изо дня в день, из года в год, перемещаясь от метро до дома, от красного кирпича здания школы до плешивого сквера, от детской площадки до поликлиники или магазина, построенного ещё в 70-х и до недавнего времени называвшегося «Диета». Конечно, можно было себя убедить в том, что это пространство не мертво, что оно тоже наполнено жизнью. Конечно, можно! Но вести эти бесконечные споры с собой, бесконечно упрашивать себя, уламывать и уверять себя было порой невыносимо утомительно. Ведь в конечном итоге в этом не было правды, но было признание того, что ты согласился с тем, во что не веришь.
