Три года спустя за эти отлучки его уволили со службы на пенсию, и он стал сутками лежать на диване, вставая лишь для того, чтобы намазать себе маслом огромный кусок хлеба или погладить оставленную ему в утешение военную форму, которую он, в общем-то, уже никогда не носил, а потому и непонятно, зачем гладил. Потом он, видимо, стал замечать в лице сына сходство с чертами убежавшей от него жены, и с этого момента жить Александру стало непросто.
Из бесконечного потока придирок, упрёков и брошенных в гневе слов Александр с тревожащей его самого лёгкостью всегда вспоминал одну и ту же безобразную сцену. Вернее, он даже и не вспоминал её. Она как бы всегда была наготове. Стоило ему только слегка расслабиться, как её вечно недобрые тени окружали его и устраивали свой бесконечный шабаш.
Однажды ночью отец неожиданно поднялся с постели. Включив свет во всех комнатах, он пооткрывал все шкафы и тумбочки и стал беспорядочно вываливать их содержимое на пол. Маленькая Лиза от шума и от яркого света сначала заплакала, а потом, гулко ударившись, выпала из кровати. Александр очень ясно запомнил, что при падении она именно гулко ударилась головой. Отец подобрал её и, продолжая держать в одной руке, другой расшвыривал лежавшие в беспорядке на полу вещи. Лиза ему, по-видимому, сильно мешала, но он её не отпускал, а только чуть-чуть подбрасывал, чтобы удобней перехватить. От этих подбрасываний она окончательно испугалась и стала громко кричать.
Через несколько минут Александр понял, что отец отбирает и сваливает в одну кучу вещи, некогда принадлежавшие его матери. Туфли, колготки, заколки, синий плащ, чёрное и белое платья, фотографии, что-то ещё. Перехватив Лизу левой рукой поперёк туловища, он лихорадочно метался по всей квартире, а маленький Александр, словно хрупкая, перепуганная тень, неотступно следовал за ним из комнаты в комнату.
Всякий раз, когда отец перебегал из спальни на кухню или в прихожую, кричавшая голова Лизы проносилась мимо дверных косяков в считаных сантиметрах, и Александр усилием своей совсем ещё небольшой воли подавлял приступы тошноты, боясь, что отец в один из таких моментов может качнуться, толкнуть дверь, и та, возвращаясь после удара о стену, наткнётся наконец на болтающуюся из стороны в сторону голову, и крик тогда прекратится, и будет страшная, никому не нужная тишина. И что им тогда останется делать – ему и его полусумасшедшему, больному от горя отцу?
– Отдай, папа, Лизу мне, – повторял он, и голос его срывался от страха. – Не убегай от меня, папа. Не убегай.
