Шофер заревел в рожок, и мы двинулись дальше.
— Трактористка? — спросил я, хотя это и без того было ясно.
— Трактористка Лапотникова, — с гордостью сказал Балабондя и упал подле меня на сиденье. — Красивая, правда?
Пыльное, усталое чучело трактористки припомнилось мне.
— Красивая-то красивая, — сказал я, — да только зачем она меня вместо воды керосином угостила?
Я никак не ожидал, что слова эти так рассмешат Балабондю.
Вылупив глаза, закинув голову на спинку сиденья, он ударил себя кулаком по лицу и захохотал во весь дух.
Он хохотал до тех пор, пока наша полутонка не свернула с большой грейдерной дороги на боковую, и тогда огромный, окутанный пылью корабль выплыл перед нами и встал в светло-рыжих полях.
Соломенные глобусы пыли катились из-под его крутых бортов; бесконечное стучащее полотно убегало и возвращалось, подхватывая срезанную рожь, и штурвальный стоял на высоком мостике подле саженного черного слова «Holt».
Это был комбайн…
Горел маяк, голубели палатки, стемнело, когда мы вернулись на участок. Люди сидели за столами под дырявым брезентом, ели оладьи, ругали кухарку.
Я съел свои оладьи и немного пошлялся по участку.
Пожалуй, он был не похож на другие, недаром его называли кошем.
Кош. Я вспомнил тяжелые изгороди из цельного дуба в стране карачаев, библейский дым очагов, вкус айрана, облака, от которых запирают окна.
Нет, он нисколько не походил на кош, этот участок. Скорей уж военный лагерь, бивак.
«Не осталось ли это слово в наследство от киргизов, кочевавших в этих местах? — подумалось мне. — Быть может, кошами они называют свои зимовки?»
Бабы стирали белье за кухнями и пели. Потом все замолчали, и запела только одна.
Я не сразу разобрал слова, но голос был такой низкий, душевный, такой простой, что все сразу вылетело из головы — и воспоминания и размышления.
Не плачь, подруженька, девочка гулящая,
Не мучь ты сердце отчаянной тоской,
Ведь все равно, наша жизнь с тобой пропащая,
А тело женское — проклятое судьбой.
Я подошел поближе. Пела Лапотникова. Совсем не похожа она была теперь на пыльное чучело, которое я встретил спящим в каретке машины. Полная, бледная, с низким лбом и кругами под глазами, она стирала и пела, а учетчик, повесив голову, сидел против нее на табурете. Ворот рубахи его был небрежно расстегнут, рыжие кудрявые волосы выбивались из-под козырька на лоб.
Она кончила. Подштанники, свернутые жгутом, лежали на краю корыта. Она прополоскала их еще раз, выкрутила, а потом шутливо хлестнула ими учетчика по плечу.
