В тяжелые годы ранней юности его терзало ощущение, что у него нет будущего, он сопротивлялся этому испуганно, беспокойно и тревожно. Едва минуло отрочество, он стал давать частные уроки фройляйн Розе К. и, проходя изо дня в день по одной и той же улице, все больше уверялся, что судьба посылает ему скрытое предостережение, облеченное в форму необычного случая. На обочине дороги, в траве, он заметил как-то дохлого пса, раздавленного каретой и отброшенного в сторону, — никому в голову не пришло закопать его. Проходя мимо, юноша с чувством глубокого сострадания рассмотрел животное: рыжая шкура не пострадала, на заостренной морде, более светлой, чем шкура, щерилась пасть, приподнятая верхняя губа обнажала ряд белых зубов. Только шея вывернута неестественно, под прямым углом к спине, в этом месте, видимо, пса и переехали колеса, сдох он явно не сразу.
В первый раз маэстро заметил его в лучезарный полдень; прошел второй, третий, четвертый, пятый день — он валялся все там же. В дождь останки обдавало грязью, потом солнце бесцельно и упорно высушивало их. Неумолимое течение времени над неподвижным, беззащитным трупом животного представлялось юноше зловещим, но знакомым. В минуты черной меланхолии он видел в собаке воплощение своей бездеятельности.
Канделябры до сих пор не принесли, и маэстро, глядя сквозь поблескивающие оконные стекла на густую зелень деревьев, не различал уже ни малейшего лучика света.
Он вызвал лакея, нетерпеливо тряхнув колокольчиком, в темноте недуг угнетал его, тишина и потемки — верные союзники давнишней болезни.
Тьма наконец-то рассеялась, вошли два молодых лакея с зажженными канделябрами, они двигались так бесстрастно и неприметно, словно не имели ни возраста, ни лиц. В сумеречной комнате они почувствовали теплую грусть в глазах маэстро, вышколенные и ненавязчивые, они даже не увидели, а скорее угадали в его облике печать преждевременной старости.
Лакеи поставили канделябры на массивный стол и на темную крышку клавесина, слегка поклонились и ушли. Маэстро неотрывно смотрел на стол, залитый мягким светом; с тех пор как переступил порог охотничьего домика, он не написал ни строчки.
Тяжелые портьеры не пропускали света, но утро ворвалось в залу внезапным хрустом гравия под колесами кареты, хриплыми, пронзительными криками кучера «Тпру-у-у! Тпру!» вперемежку с властными громкими приказаниями, отдаваемыми уверенным дерзким дискантом. И вот уже Констанца переступила порог домика и распахнула дверь темной залы, где ее муж провел беспокойную ночь, прикорнув в кресле: недолгие минуты сна перемежались размышлениями об усталости и пассивности, которые он был не в силах превозмочь. Прежде чем войти, Констанца привычным ловким движением расправила помятую юбку. Подол был в пыли, ну и что? Ей нравилось шагать рядом с каретой, нравилась необычность такой прогулки, нравилась экстравагантность собственного поведения: вот сопровождает ее пустая карета, и все, такой у нее, Констанцы, детский каприз; правда, она быстро утомлялась и, снова усевшись на жесткое кожаное сиденье, блаженно-усталая и довольная, смотрела вокруг. Потом легко и проворно сбрасывала туфли и под тщательно расправленными складками юбки разминала пальцы ног.
