— Опять у вас, Иван Петрович, нервы шалят?
В ответ — грубо:
— А какого чччорта он лается?
— Это Леонид Матвеич-то лается! Стыдно вам так говорить.
— Конечно, лается. Будто я у него антенну сломал. Стану я антенны ломать, как же. И без того — делов, делов… не оберешься.
— Вы ему должны простить; ведь, издерганный, нервный человек, всем известно.
— А я не издерганный? А я — не нервный? И потом… да ну его к чччортовой матери!
— Если будете ругаться, я уйду.
— Не буду я ругаться.
— Вы — словно ребенок; с вами и нужно поступать, как с ребенком.
Подошла, погладила по голове.
— Ну, Иван Петрович, ну, Ванюша: извинитесь вы перед ним: ну, что вам стоит?
— Ладно, извинюсь. А жить не буду.
— Куда же… в деревню?
— Хоть в деревню.
— Деревня вам ничего не дает, сами говорили. И потом… С кем вы в деревне в шахматы будете играть; Леонид Матвеич в деревню ходить не будет.
— И леший с ними, с шахматами. Все равно: сказал уйду — и уйду.
В минуте напряженного молчания заколебалась-заискрилась-замучительствовала странная линия; казалось, перешагнешь ее — и нет возврата, все пойдет по-новому, да так, как не шло никогда в мире: широко — вольно — просторно, легко задышит грудь… Но
— Что ж? Вольному воля, Иван Петрович.
— Вольному воля, Агния Алексанна.
Вышла, постояла на крылечке дворницкой, вдохнула крепкий, с морозом, ветер, пошла в дом. Чаепитие кончалось:
— Ты приготовил по математике?
— А я историю не сделала.
— Передай кружку.
— Дежурный, чаю.
— Я думаю, все-таки, что царь Борис играл личность в истории…
— Личность в истории… Роль, роль личности в истории… Дурак!
— Сам тетеря.
— Ба-атюшки! А у меня реферат не кончен. Ну вот, пол-странички не дописала… И совсем забыла.
— Деж-журный, чаааю!
Подошла, нагнулась к лохматой голове:
— Он извинится, только больше служить не будет, уйдет.
Шкраб вскочил:
— А это еще хуже, — кем его заменить? Лучше пусть не извиняется…
Сорвался с места, хотел бежать в дворницкую, да окликнули с дальнего стола:
— Леонид Матвеич, пробуйте радио.
Не понял:
— Какой там радио, когда антенна…
— Антенну водрузили, все в порядке.
— А… в изоляция?
— Изоляция цела.
Подошел поближе, не шутят ли; нет, спина у Коли Черного такая надежная, крепкая; пятнадцать лет парню, а хоть сейчас в солдаты: просмоленая, морская кость, от погибшего на фронте отца-матроса в наследство досталась. Набил полные щеки хлеба, жует-торопится: боится, до звонка не поспеет.
— Почему же… так быстро?
— А разве долго нужно? Позвал Сережку, набили поперечину на запасной шест, я слазил, да и прикрепил. А проволока цела.
