— Держись, Степка! Сейчас нас немного обстреливать будут!
Молотили здорово, а мне плевать на то, что внизу и вокруг меня. Будто успокоился даже, рванул машину вверх, вперед и перед комэском крыльями помахал — «следуй за мной»!
Он как увидел это дело, такое в шлемофон запустил, что не пересказать тебе, чертям бы тошно стало, а я деловито развернул машину и назад, домой.
Он озверел от моей наглости, тоже развернул машину и за мной. Что он мне говорил? Я плакал от обиды, а сам, не отрываясь, смотрел на стрелку — она все еще качалась, не легла. Он два раза машину вокруг меня крутанул. То, что я трус, подонок, сопляк, что я испугался, что я последняя сволочь, что он сам меня на аэродроме расстреляет как дезертира, я слышал от него в разных вариантах. А я тяну машину вверх — думаю, потом планировать буду. Он понял, что я не подчиняюсь, не возвращаюсь на прежний курс, не отвечаю — смирился и замолчал. Это было жуткое молчание.
Перешли мы линию фронта, аэродром завиделся, пошел я на посадку, мотор чихнул последний раз и в полной тишине я сел. Непривычно было в тишине… Он сел чуть раньше, машину развернул и передо мной нос к носу поставил. Выскочил из кабины, кабуру на ходу рвет, ко мне бежит. А у меня нет сил фонарь сдвинуть. Он вскочил на крыло, рванул фонарь, орет что-то на меня, я ничего не слышу, пальцем на прибор показываю.
— Ноль! — только и смог я выговорить.
Комэск вдруг замолк, выпрямился и волком на подбежавших техников глянул.
— Связь! — еще выдохнул я и отрицательно помахал рукой.
Он опять на техников. Один из них побледнел, руку под козырек и тихо говорит:
— У вас, товарищ комэск, нестандартный бак, у вас горючего в полтора раза больше, чем у младшего лейтенанта.
Мы на «американках» летали и баки их переделывали на наши, под большой запас, а на моей машине еще родной американский стоял.
Ну, как он говорил с техниками, сам пофантазируй, а мне сказал:
— Молодец, сынок! Полетишь завтра со мной!
— Так точно! — говорю, и шлем с головы снял.
Он посмотрел на меня, потом обнял за плечи и повел через поле в столовую, и приказал стакан водки выпить.
Он первым увидел, что у меня голова наполовину седая. Хороший мужик был…
Степан спокойно закурил, улыбнулся мне, видя, что я разволновался:
— Давно было, а хорошо помню. Ну, навались на закуску…
— Ну, а вторая половина? — не выдержал я. Мне казалось несправедливым заниматься кильками, даже если они прекрасны и свежи и светятся перламутром.
