— Ясно, ясно, — обрывает его садовод. — Поспеши!
И приятель приезжает. На всякий случай его лодыжка обмотана носовым платком, а в руках — ничего: он как бы подчеркивает свое бескорыстие — ни авосек, ни рюкзака… Однако внутренний карман пиджака подозрительно вспух, и доносящееся из него шуршание свидетельствует, что туда затолканы два бумажных продуктовых пакета.
Садовод встречает приятеля крепким, крестьянским рукопожатием. Услыхав шуршание, он отдергивает руку и подозрительно всматривается в оттопыренный лацкан пиджака приятеля. Гость замирает и даже перестает дышать.
— Пошли, — подталкивает его успокоившийся хозяин, — в мою фазенду.
Тут наступает первое прекрасное мгновение в его унылой, отшельнической жизни.
— Бобы, — торжественно протягивает он руку в сторону изгороди.
— Бобы? — считает нужным удивиться гость. Он наконец понимает, что от него требуется. — Это же надо! Бобы! Кто бы мог подумать!
Садовод снисходительно улыбается.
— Моя собственная разновидность, — словно нехотя объясняет он. — Кое-какие отличия от обычных среднеевропейских: у моих стебель короче и тоньше, зато стручок больше, поплоше и круче выгнут. Если хорошенько всмотреться — напоминает турецкий ятаган.
— Ух ты! — ахает гость. — Можно попробовать?
— Пробуй, — милостиво разрешает хозяин фазенды и, едва не теряя сознания, видит, что гость вместе со стручком выдирает весь стебель!
— И в самом деле… что-то мусульманское… — хвалит приятель, раскусив боб и быстро выплюнув его.
— А это укроп, — торопится отвести гостя от бобов хозяин.
— Укроп? Да брось ты! Я думал — хвощ. Или полынь… Ух! Оказывается — укроп! Откуда он у тебя? Из какого-нибудь Восточного Пакистана?
Хозяин весело смеется. Это второе прекрасное мгновение в его жизни.
— Из какого Пакистана! Из матушкиной деревни. Правда, удобряю я его особым, секретным, то есть личным, способом…
— А, — только и может вымолвить приятель и пятится подальше от лично-секретного укропа.
— А это — тротуарные плитки, — постукивает хозяин каблуком по цементным квадратикам. — Я их на собственном горбу одиннадцать километров пер.
— И правда — плитки… Ох-ох-ох! А я-то думал… думал… — ничего не может придумать гость.
Так ничего не соображать и ахать суждено ему час или полтора:
— Дыня?! Ого! А я думал, поросенок лежит… Редиска? Поздняя? Ну и ну, совсем как ранняя!.. Морковка?! А я думал, махорка! Вот это да!
От деланного энтузиазма и гоготни гость скоро дуреет и начинает испытывать отвращение к самому себе. Он едва балансирует в узеньких междугрядьях, где не за что ухватиться, и никак не может сообразить, чего же хочет от него это странное существо в заляпанных известью штанах каменщика и широкополой фермерской шляпе; в конце концов он вовсю принимается шуршать своими продуктовыми пакетами, размахивать руками и топтать грядки, совершенно позабыв о раздробленной лодыжке. К тому же в его голове все время крутится мысль: ведь предстоит еще целых два часа трястись обратно в переполненном автобусе!.. И несчастный гость с трудом удерживается, чтобы не расплакаться.
