Когда была вытерта последняя тарелка, Розакок повесила два мокрых полотенца на веревку у кухонного окна и остановилась, глядя вбок, на пустынную дорогу, и лицо ее было цвета зимнего дня. Мама увидела это и поняла, что откладывать разговор больше не в силах, что должна хоть вслепую прийти ей на помощь. Но Роза — это Роза (самое скрытное ее дитя). Надо крепко подумать, что ей сказать. И Мама стала подтирать пол возле раковины, потом вымыла руки и надела тоненькое золотое колечко, которое всегда снимала перед работой. Вот и все уже сделано, а Розакок по-прежнему стоит у окна. Мама подошла сзади и, не дотрагиваясь до нее, сказала:
— Роза, с тех пор как кончилось лето, ты, кажется, ни разу не смеялась. Я в точности не знаю почему, и, хоть ты моя собственная плоть и кровь, я не буду выпытывать. Только ты помни, если надо что сказать, так ведь я твоя Мама. — Она остановилась перевести дух, но Розакок даже головы не повернула. — И еще вот что: если тебе с кем-то не хочется встречаться, так не ходи на представление, посиди дома. Я же понимаю. (Она ничего не понимала. Она не догадывалась об истинной беде.) Розакок стояла лицом к окну, и Мама пошла из кухни. В дверях она еще раз попыталась заговорить с ней. — Ты меня слышала, Роза? — Розакок кивнула, и Мама ушла.
Но услышала Розакок только последние Мамины слова, и они вертелись в ее мозгу, когда она смотрела, как вслед за Майло все уселись в машину и поехали в церковь. «Ну и пусть, мне хочется поскорей лечь в землю, все равно я не останусь дома нюнить вместе с Сисси Эббот. Мистер Айзек может умереть со дня на день. Он по-доброму к нам относился, и я вместе со всеми, в том числе и с Уэсли Биверсом, должна оказать ему уважение». Она повернулась было, чтобы пойти за своим праздничным платьем и выгладить его, как вдруг уголком глаза увидела на повороте дороги облачко пыли. Придется посмотреть. Это оказался всего лишь Мэйси Гаптон, ехавший на своем грузовике в церковь (нынче он был Иосифом, а в кузове грузовика вез подарок мистеру Айзеку — кресло-каталку, облепленную, как червяками, его дочерьми, которые в рождественском представлении изображали ангелов). Грузовик скрылся из виду, но Розакок не могла оторваться от окна. Она должна была видеть все проезжавшие мимо машины.
И вскоре появилась та страшная машина, которую она ждала, — кофейный «понтиак» Биверсов, мчавшийся, словно на пожар, зигзагами объезжавший крупные камни на дороге, и в нем один только человек за рулем, который вдруг сообразил, где он едет, и у дорожки к дому Мастианов замедлил ход, даже почти остановился, но, не получив ни ответа ни привета (тоже нашел причину!), проскрежетал колесами и рванул дальше. Розакок прижалась лицом к холодному стеклу и смотрела вслед, пока он не исчез. И тут она смогла сказать себе: «Больше никаких доказательств не надо», и эта уверенность, которой она, собственно, и ждала, принесла ей даже облегчение. Она не видела лица и кто сидел за рулем, различить было невозможно, но она поняла. И еще она поняла, что умирает мистер Айзек или нет, но идти вечером в церковь ей не под силу. Но тут же она нашла то, что ей сейчас будет под силу: «Я пойду к нему, отнесу леденцы и скажу Сэмми, что вечером не приду».
