— Не посветишь, чтоб я посмотрела твою поляну?
— Уж не хочешь ли ты ее сфотографировать? — Он стоял к ней лицом и говорил голосом Уэсли, но с этой минуты она нетвердо знала, кому себя отдает.
— Я оставила кодак в машине, — сказала она. — И ночью им не снимешь.
— Ну, раз тебе свет не нужен, то мне и подавно, — сказал он, и взял Розакок за другую руку, и легонько толкнул ее на землю… Высокая трава-бородач полегла под ними, а вокруг них стояла торчком, и Розакок закинула руки за голову и крепко ухватилась за пучок жестких стеблей.
«На свету они, наверно, такого цвета, как борода у Майло», — подумала она, и это было последней ее отчетливой мыслью.
Уэсли свет был не нужен. Он пригнулся к ней, и все началось, но, если бы даже ярко светило солнце, она не увидела бы единственного, что ей необходимо было видеть; это хоронилось где-то в нем, когда он делал с ней то, на что она сама его вызвала, хоронилось там, где он был один, или еще хуже, с теми картинами, что подбрасывала ему в темноте память — какое-то другое место, где он предпочел бы сейчас быть, или девушка, которая куда лучше ее. Но у него не вырвалось ни слова, и она так и не знала, где он сейчас. Он только делал движения, но даже в этом он был совсем не такой, как в те вечера, когда они встречались; что бы он ни делал, он всегда оставался наедине с собой, но на этот раз он действовал еще и с расчетом, точным, как зубчатая передача, — он двигался сначала медленно и плавно, точно глазное яблоко под веком, не сильнее, чем колыхание кресла-качалки, касаясь одного только неведомого ей местечка, но вскоре, воодушевившись, продвинулся дальше толчками, будто на веслах, будто он был самой чудесной на свете лодкой, а она — морем, которое несло его туда, куда он так стремился, а потом ей показалось, что он превратился в десяток мужчин, со множеством рук и ртов, и все они тоненько постанывали без слов, и под конец они сошлись почти вплотную и выдохнули одно долгое «да», и тогда все, что он до того делал так осторожно, обрушилось на них обоих, как развалины, и остались только зажатые в ее кулаках сухие стебли и опять только один мужчина, который лежал на ней мертвым грузом и нежно, как никогда, прошептал ей в ухо: «Спасибо тебе, Мэй» (а это не имело ничего общего с ее именем), и, не сознавая, что он произнес, сразу же направил фонарик в небо. Луч света беспрепятственно протянулся вверх, и она отвернулась, стараясь скрыть от Уэсли то, что он сделал с ее лицом, какое выражение он на нем оставил. Но он ничего не заметил. Он разглядывал столбик света в небе.
