(Помнишь, Сонечка, то самое - страшное слово, которое ты никак не могла крикнуть маме, когда становилось совсем плохо, и ничего уже не хотелось? То самое, после которого все должно рассыпаться, как битое стекло? Все прошлое - пушистая лодочка коляски на волнах блестящей дорожки, теплый мед летней песочницы, большое тело, в которое проваливаешься, как в туман, когда тебя прижимают к груди. Все настоящее - башенка в центре голубиной спирали, тяжелые, слишком большие для тебя, маленькой, книги, сад, по которому от калитки до двери крадешься по ушастым лопухам. Все будущее развесистая рябина под окном, вязкий воздух читалки, уксусный запах Казимировны, калейдоскоп с изнанки век, просторные вечера на окраине города. Ты уже позабыла это слово. Ведь когда-то ты его так и не смогла произнести. А каково Осипу? Ведь ему приходился отцом целый век. Его глупо винить, трудно простить, страшно понять, но и забыть невозможно. А век сей кривлялся натужно и называл Осипа своим сыном... Зачем-то. И, знаешь, Сонечка, Осип ведь тоже не смог ничего ему сказать. Но смог сделать. Сделать себя, думая, что делает наперекор ему.)
"Хуже всего то, что он пытается перекроить мир по себе, Яков Моисеич", - почти молилась про себя Софья. - "Но он измучен и зол. И он убрал нас из мира, как убирают пешки с доски. И я смеюсь над ним, но я не знаю, совсем не знаю, что же дальше..."
Но никто не отзывался в глубинах памяти на Сонину молитву. В папиной комнате, ставшей библиотекой, между книжных полок затвердела тишина, и пора уже Софье прихватить с собой книгу и перебраться потихоньку в спальню. Однако страх, который некогда загонял Осипа под стол, теперь зажал Соню в тисках отцовского кресла, сковал тело, не позволяя даже зажечь настольную лампу, хотя стемнело и неоновая реклама с дома напротив моросила в лицо. И не встать, не задернуть шторы, не заслониться от взглядов чудовищ из бездны небесной, которые липнут снаружи к стеклу и шепчут: "Дай-дай-дай заглянуть в тебя теплая гладкая до сердечка до печеночки всего на минуточку..." Не встать, не отвернуться.
Соня оттолкнулась от подлокотников, встала и отвернулась. Даже свет смогла зажечь. Стоя спиной к окну на одной ноге, как цапля в сумеречном болоте, Софья оглядела полки, освещенные лимонной дугой лампы, и дотянулась до самой простой из сложных книг. До самой легкой из весомых, до самой сладкой из соленых, до самой незаметной из больших.
"Может быть, я улыбнусь сегодня, может быть, заплачу. А Кола неугомонный встанет рядом со мной на одну ногу, словно тяжелый старый аист, и посмеется надо мной. Он срифмует горе и счастье, все, что случилось, и все, чего никогда уже не вернуть, все, что найдено, и все, что пропито, проиграно, пропущено мимо ушей в его жизни, как и в моей. И смешной гасконец все примет, и осядет, охромев, на чердаке, как и я сегодня осяду в спальне. Только бы дотянуть до утра".
