Глеб Максимилианович занимал одну комнату в пятикомнатной коммуналке на первом этаже. Насколько я помню, по его рассказам, соседи его особенно не донимали: в одной из комнат жила старушка, как он её называл, несмотря на своё абсолютное равенство с ней в возрасте, в другой – молодой человек, который всё время был в отъезде, в командировках. Он ещё не обзавёлся семьёй и не доставлял никому из жильцов никаких проблем; две другие комнаты были всё время закрыты, их хозяева показывались иногда, дабы проверить наличие своих квадратных метров. Под пятью вертикально прикреплёнными у двери звонками были чёткие инструкции, сколько звонков каждому жильцу причитается, рядом с фамилией Глеба Максимилиановича стояла цифра 2. Следовательно – звонить два раза, что мы, собственно, и сделали. Тишина и молчание были нам ответом. Мы не унимались; я знал, что родственников у него нет, и потом – ему с утра на работу, а на здоровье он последнее время не жаловался.
Мы набрались наглости: ведь жил-то он на первом этаже, и грех было этим не воспользоваться. Хотя этаж был высокий для решительных действий, для единственно логичного выхода из данной ситуации у нас просто не хватало сил. А сил не хватало только лишь оттого, что они уходили у нас на хохот, с которым мы боролись всеми известными способами: это было похоже на какую-то беззлобную истерию, наверное, для такого хохота есть медицинское определение, поделать с ним мы ничего не могли. В таком идиотском состоянии мы проторчали под окнами Максимилиановича не менее получаса. Наконец, обоюдно сделав над собой психологическое усилие, мы добились того, что окно нашего оппонента оказалось на уровне глаз Эндрю, причём для этого мне пришлось взгромоздить его себе на плечи. И действительно, Глеб Максимилианович шифровался самым незатейливым образом, просто не отвечая на любого рода звонки: ни телефонные, ни дверные.
В комнате, как выяснилось, он был не один: с ним была эта безобразная незнакомка из театра (мой личный комментарий). И Эндрю показалось, что они оба были просто в зюзю пьяны.
Мы позвонили теперь уже один звонок; я знал, что он при надлежит соседке, с которой я уже имел честь чаёвничать ранее, она меня узнала и любезно разрешила нам войти.
Несмотря на всю таинственность момента, дверь в нужную нам комнату была не заперта. Два разнополых возрастных человеческих создания лежали на полуторной кровати абсолютно голые, причём, она возлежала, раскинувшись всей своей необузданной массой чуть ли не по диагонали, а на него было просто жалко смотреть: весь сжавшийся в эмбриональный клубок, он окуклился где-то на уровне её ног. На столе были остатки закуски, стоившей немалую копеечку, бутылка водки, початая до половины, ещё две пустые валялись под столом, и свёрнутая в трубочку засаленная тетрадь. Я должен признать, что вёл себя бесцеремонно, но, как мы помним, цель оправдывает средства: я пытался растолкать Глеба Максимилиановича, дабы всё же внести хоть какую-нибудь ясность во всю эту чертовщину, происходящую со мной в последнее время. Он был не так пьян, каким казался в своём свёрнуто-калачиковом состоянии. Выдавливая из себя слова как из ещё далёкого до опустошения тюбика пасты, он, не изменяя себе в речевых оборотах, деликатно спросил:
