Почти месяц в Бутырке Настя провела в полной неизвестности: на допросы не вызывали. Она молилась, чтобы поскорее наступила хоть какая-то ясность. Чувствовала она себя очень плохо, есть не могла. От тюремной еды – вареной капусты, перловки и черствого хлеба – постоянно мутило. Даже месячные пропали. Доктор на курорте говорила, что от нервов такое бывает. Соседки, жалея ее, делились кто сахаром, кто салом из передач. Кусочек соленого сала казался вкусней шоколада.
Вызвали ее только в конце февраля. Предъявили обвинение в краже ценного экспоната из музея, припомнили, что она дочь врага народа. Зинаида, соседка по камере, старая большевичка, советовала: «Подписывай сразу, признавай вину. В лагере легче будет, это я по своему опыту знаю. А будешь отпираться, измордуют тут». Поверила, подписала. Через несколько дней им из соседней камеры в стенку простучали: «Темлаг, Мордовия».
Снова «хлебная» машина, вокзал, вагоны для скота, насквозь продуваемые, ледяные. Две кружки воды в день, селедка. Зинаида велела: «Селедки не ешь, терпи!» Делилась с ней сухарями. Грелись, собравшись в кучу. Тем, кто внутри, было теплей, потом менялись. Досаждали блатные – отнимали одежду и хорошую обувь у тех, кто послабей. Драки, ругань, но странным образом Настю обходили стороной, будто не замечали. Постоянно пребывая в полусне, она напоминала сомнамбулу. Голод переносила легко, однако юбка почему-то стала мала в талии, не застегивалась.
Ехали сначала до Саратова. Там всех вывели на платформу, поставили на колени, пока не подошел новый состав. Станция Потьма. Здесь начиналась узкоколейка, идущая к поселку Явас. Только в лагере Настя узнала приговор: пять лет исправительно-трудовых лагерей. После сортировки в ходе саносмотра, который проводили не врачи, а начальник режима и нарядчик, отобрали самых крепких и молодых женщин на лесозаготовки. Настя оказалась в их числе. Она считала, что ей повезло, ведь Зинаиду определили туда же, и в барак их поселили вместе. В напарницы им досталась та самая говорунья Катя. В тюрьме думали, что она подсадная, оказалось, нет – просто болтушка. Спозаранку они пилили и рубили сучья и ветки с поваленных стволов. На двадцатиградусном морозе тело деревенело еще до того, как доходили до просеки. Катя подбадривала, сыпала шутками, пыталась даже петь. Заледеневшие пальцы не держали тупую двуручную пилу, та все время выскальзывала. В момент, когда дерево падало, нужно было отбежать подальше, чтобы не прибило.
