На самом деле прах матроса Михайлы Степанова давно истлел, но когда-то его пьяная удаль и классовая ненависть помогли Николаю Граве, наследнику графского титула, выжить в пучине террора. Дело было в январе 1918 года, когда в Петрограде тысячи людей вышли в поддержку всенародно избранного Учредительного собрания. Матросы их расстреливали с крыш, а по улицам шерстили вооруженные патрули, избивая и грабя «классово чуждых элементов». Угрожая наганом, Михайло чуть не вышиб мозги студентику, обобрав того до нитки, присвоив кошелек и документы. Переодевшись в «барские одёжи», он так торопился слинять с места преступления, что забыл возле бездыханного, как ему казалось, тела свой рваный бушлат с бумагой, удостоверяющей личность. Придя в себя, студент обнаружил, что лишился знатной фамилии, но приобрел нечто более ценное в революционной ситуации – охранную грамоту пролетарского происхождения. С ней он и вступил в новую жизнь.
– Но если бы не ты, Маша, – прошептал Михаил, глядя на портрет в черной раме, втянувший, казалось, через приоткрытые ставни свет полной луны, – то кто знает, как бы все обернулось.
Женщина на портрете была круглолица, курноса, на груди у нее лежала толстая светлая коса, перевязанная муаровым бантом. Не разругался бы он с маман из-за ее надменности и дворянского гонора: «Да у нас кухарка и то породистей твоей Маши будет! Родни постыдись!», не ушел бы тогда из дому, лишенный родительского благословения и помощи, бежал бы в двадцатом с родителями и сестрой от большевиков, уплыл бы в Константинополь на пароходе с отцовскими иллюминаторами. Но тогда, после Февральской революции, назад в «дворянское гнездо» не хотелось, противно было. И матроса Мишку он простил за его «пролетарский гнев». Хотел даже документы вернуть, но тот как в воду канул. Похоже, его самого убили, а как иначе объяснить запись в кладбищенской книге о некоем Н. И. Граве, 1899 года рождения, похороненном в общей могиле в январе 1918 года.
– Эх, Машенька, ни о чем не жалею, только о том, что ушла ты в мир иной вместе с нашим первенцем. И знаешь, из головы не идут злые слова материнские: «Потомство ваше прокляну, через него и погибнете…» Ну, ты уж прости ее, как я простил. Долго мы с тобой этого ребеночка ждали, а оно вот как вышло.
Михаил Александрович закурил и прислушался к звукам коммунальной квартиры, в которой проживал уже больше десяти лет на площади не полных семнадцати квадратных метров. Ему, как ценному специалисту, давно предлагали отдельную квартиру в ведомственном доме, но представить себя без соседей – без деда Егора и старух-близняшек Прокофьевых – уже не мог. Да и зачем – тут хоть есть с кем словом перемолвиться. Теперь, после смерти Маши, они его семья. Вместе хоронили ее, вместе горевали. Шумные они, правда, и скандалят между собой по десять раз на день. Уже далеко за полночь, а все не угомонятся. Скорее бы. Не хочется лишних глаз и вопросов, куда это он собрался на ночь глядя с мешком за плечами.
