Поэтому Томас молчал и принялся разглядывать Сарину. Кроме того, что он был монах, он был мужчина — то есть другой человек. Он впервые видел девушку, которая не нуждалась ни в ком, и тем не менее пришла сюда и говорила не столько с ним, сколько — около него. Сарина поставила Томаса в тупик. Это иногда бывает даже с такими мужчинами, как Томас. Он хорошо знал ее отца и ее деда — они вместе начинали жить в этой стране, даже их дома — монастырь и падишаховый дом (об этом я расскажу позже) — были построены одним архитектором и по одному проекту. Но дом, как собака, имеет свойство приобретать лик того человека, который в нем находится. Если дом Падишаха расползся в стороны, как лежащий на кровати домовладелец, и расслабился донельзя — многочисленные комнатки внутри и снаружи, перегородочки, ненужная роскошь, то дом монаха представлял собой образец рационального использования пространства. Прямо из комнаты, что напротив выхода (газетчики любят этот штамп — «что напротив выставки» или — «дом, что рядом с домом») на втором этаже, шел коридорчик, и из него — две дверцы. Одна вела в сад — по мелкой крутой лестнице, через арку и ступеньки крыльца. Да что там — сад! Круто сказано! Пара кустов можжевельника, привезенные монахом еще с родины — он их очень любил; несмотря на то, что можжевельник не цвел, как кипарис или магнолия, куда — в чашку цветка — зарываешь свой нос, и воздух вокруг становится магнолиевым — мохнатые веточки рассекали его пальцы, когда он прикасался к ним, а твердый ствол шуршал своей кожурой-корой и рассказывал далекие истории, когда монах наклонялся и окапывал куст.
Он был уже стар. Пятьдесят восемь лет — не шутка. Против девятнадцати. Но, если встречаются два человека, они равны, независимо от возраста и положения, если, конечно, хотят этого равенства. А Сарина в свои девятнадцать лет забивала монаха глупыми вопросами, на которые он давно нашел ответ — так давно, что забыл, какой ответ должен быть. Сарина же, наоборот, искала. Поэтому ему хотелось, чтоб она ушла. Страсть к познанию не всегда полезна, особенно, если дело касается мужчины и женщины.
Но Сарине было наплевать на эти условности. Она впервые почувствовала себя свободной. Никто не стоял над душой, не выклянчивал любви (а Сарина считала, что папа выклянчивает любовь — она его и так любит, что еще?). Никто не прогонял ее и не звал остаться. Конечно, она бы предпочла, чтобы монах звал ее — все мы хотим обожания; чтобы нас закидывали цветами, лепетали нежные речи, а когда приходит обожание, становится так скучно, что не знаешь, куда бежать.
