Оказалось, Вилка внутри мягкая, как поролон. Разревелась, спортсменка чертова. Вада ушла, уверенная, что больше никогда не вернется.
И вот она здесь, надышалась аммиака и торчит под душем, красная от горячей воды. Шлепая мокрыми ступнями, Вада выбралась из кабинки, взяла полотенце, вытерлась, чуть не упав от накатившего головокружения. Натянула белье, вышла в коридор – в квартире было тепло. Снаружи доносился переливчатый хор сирен – медицинских, пожарных, ментовских. Голубоватые блики падали через незашторенное окно на серебристый натяжной потолок. Вилка сидела на диване, наклонившись вперед и широко расставив ноги. Наверное, это у всех волейболисток привычка так сидеть – как мужики, будто у них там яйца. Вилка тупо смотрела в потухший экран телефона.
– Сказали, очень много вызовов, – проговорила она. – Приедут только через час. Посоветовали промыть желудок и на такси ехать на санпропускник.
– Пусть идут на хер, – ответила Вада. – У тебя попить чего-нибудь есть?
– Молоко, – Вилка отложила телефон, закрыла лицо ладонями.
Вада отправилась на кухню, залезла в холодильник. Вскрытый тетрапак молока стоял на своем обычном месте – на нижней полке дверцы. Ведьма отпила прямо из упаковки, молоко холодной струей пробежало по подбородку, капнуло на грудь. Вилка в комнате включила музыку. Знакомый бит – цепелиновский Immigrant Song в ремиксе Трента Рензора. Отсутствие музыкального вкуса у волейболистки странным образом компенсировалось привязанностью к этой песенке – хотя сам фильм ей не особо нравился.
– Зачем ты пришла?
Вада обернулась, все еще сжимая в руке пакет.
– Мимо проходила. Бабах! Пришлось заглянуть.
– Тебе в больницу надо.
– Не надо.
Они молча смотрели друг на друга. Потом Вилка прошла в глубь кухни, оперлась о стол между раковиной и плитой. Из комнаты под пульсирование электронных басов стонала Карен О.
– Я не очень рада тебя видеть, – сказала Вилка.
Вада пожала плечами:
– А мне плевать. Скоро уйду, не парься.
– Я не парюсь, – волейболистка ухмыльнулась.
– Не улыбайся так, – посоветовала Вада. – У тебя рот слишком большой. Это уродство.
– Что?! – Вилка густо покраснела. – Ты себя в зеркало давно видела?
– Давно, – пожала плечами ведьма. – Мне плевать.
– Тебе хоть на что-то бывает не плевать? – Вилка шумно выдохнула, мотнула головой. – Приперлась на ночь глядя, грязная, как бомж, едва живая… а теперь стоишь в трусах, лакаешь молоко и говоришь про мой рот. Кошмарики! Можно подумать, ты никуда не уходила.
