В России мне нет смысла нагибаться за деньгами — идешь выпрямившись, глаза сверкают от духовности и холодного счастья. На деньги, которые тут роняют, не купить даже спичек. В Иерусалиме — не так. Согнешься в три погибели и скрюченный бредешь по базару, ищешь под ногами шекели. Особенно зимой, когда нет работы. Особенно перед началом субботы. Найдешь пару шекелей и долго ходишь по рядам, думаешь, чего бы еще купить. Маслинок черных мятых, авокадо с бочком, хумуса баночку можно взять грамм 250, фейхуа мягонькое, яблочек на варенье, кукурузки молоденькой, баклажанчик, клубнички январской все это в шабат кушенькаешь. Я ненавижу материю! Но очень хочется мятых арабских маслин. Просто наваждение какое-то.
Моя жена, профессорская дочь Женька тихо бранится на кухне: «…….я ни черта не понимаю в этой пьесе. у меня депрессия. Зав кафедрой дает мне идиотскую тему, по которой я ничего не собираюсь писать. Ты покупаешь на редкость пересохшую икру и еще говоришь какие — то глупости про Станиславского. Весь мир считает его гением, а какой-то дебил, невежда, который ничего о нем никогда не слышал, считает его «напыщенным самодовольным павианом». Откуда ты это взял?
Ты хоть понимаешь, что он был идеалом мужской красоты!? Женщины валялись у подъезда его дома. Ты просто примитивный идиот. Ты хуже Гезенцвея, который что-то невнятно бормочет про Чехова!»
— Так разводимся?
— Нет, ты никогда не увидишь развода!
— Но почему!?
— Исключительно из принципа.
Женька говорит, что мужчины обычно не любят выяснять отношения. Но, к сожалению, бывают исключения.
Ах, когда я вернусь.
Галич
Голодаю седьмой день. Вечером я, наконец, поем. Что бы ни говорили любители голодания, но для меня — это сущая пытка. Меня утешает только, что профессорская дочь Женька к вечеру купит мне большой помидор, головку чеснока и сварит мне каких-нибудь овощей с солью. И я оттянусь. Нет ничего вкуснее этой первой еды после голода. А пока я в бане, я мирно парюсь. Господи, я у себя на родине. Я свой, я парюсь с моим голым народом в общем зале. Потому что люкс, черт его дери, работает только с девяти и ждать его целый час мне лень. Номерков больше не существует. Здесь не воруют, здесь больше нечего украсть, кроме кальсон. Я налил себе в тазик желтенькой нездоровой водички, я зажал под мышкой веник. Я в царстве белой плоти. Я на старческом призывном пункте Союза ССР. Нас вместе с тазиками отсылают в Усть-Мартановский район Чечни. Мы суровые римляне, вот и римские цифры на башенных часах в предбаннике. Как быстро течет римское время! И кто напустил сюда столько страшных обрюзгших латинцев?!
