— Он обо что-то стукнулся, — сказала дочь.
— Вижу, — сказал Уорнер. — Только похоже, что и та штука, о которую он стукнулся, тоже здорово его саданула.
— Ему надо умыться. Полотенце там, наверху, — сказала она, поворачиваясь; в кухню, на свет, она не вышла. — Я сейчас.
Уорнер слышал, как она поднимается к себе и ходит по комнате у них над головой, но больше не обращал на нее внимания. Он поглядел на Маккэррона и увидел, что оскаленные зубы скорее скрежещут, чем улыбаются, а лоб покрыт испариной. Потом он и на это тоже не обращал внимания.
— Стало быть, ты обо что-то стукнулся, — сказал он. — Пиджак можешь снять?
— Могу, — сказал тот. — Ловил свою лошадь и зашибся. Об какое-то полено.
— Поделом тебе, ежели держишь хорошую лошадь в дровяном сарае, — сказал Уорнер. — У тебя рука сломана.
— Ладно, — сказал Маккэррон. — Вы ведь ветеринар, правда? А человек не так уж сильно отличается от мула.
— Что верно, то верно, — сказал Уорнер. — Только ума у человека поменьше.
Вошла дочь. Уорнер слышал, как она спускалась по лестнице, но не заметил, что на ней теперь другое платье, не то, в котором она уезжала из дому.
— Принеси мой кувшин с виски, — сказал он.
Кувшин всегда стоял у него под кроватью. Она поднялась наверх и принесла его. Теперь Маккэррон сидел, положив обнаженную по плечо руку на кухонный стол.
Откинувшись на спинку стула, он один раз потерял сознание, но ненадолго. А потом он только стискивал зубы и потел, пока Уорнер не сделал все, что надо.
— Дай ему еще глоток и ступай разбуди Сэма — пусть отвезет его домой, сказал Уорнер.
Но Маккэррон не хотел ни чтобы его везли домой, ни чтобы уложили в постель. Он в третий раз приложился к кувшину и вместе с девушкой снова вышел на веранду, а Уорнер доел пирог, допил пахтанье и, захватив кувшин, отправился наверх спать.
Никакое предчувствие не шевельнулось в тот вечер ни у ее отца, ни даже у брата, который вот уже пять или шесть лет только одним жил и дышал, одной этой мыслью, не родившейся из подозрения, но сразу выросшей в уверенность, тем более непоколебимую, что как он ни старался, а доказать ничего не мог. Уорнер сам выпил виски, задвинул кувшин под кровать, где кружком в пыли вот уже многие годы было обозначено его место, и заснул. Он привычно, без храпа погрузился в тихий, по-детски безмятежный сон и не слышал, как дочь поднялась по лестнице, чтобы снять платье, которое на этот раз было в ее собственной крови. Лошадь с коляской уехала, исчезла, хотя Маккэррон снова потерял сознание, прежде чем добрался до дому. А наутро врач обнаружил, что сломанная кость была верно вправлена и лубок наложен хорошо, но затем кость опять, сместилась и концы надвинулись один на другой, так что пришлось вправлять ее еще раз. А Уорнер этого не знал — ее отец, этот подтянутый, приятный в обращении, хитрый и рассудительный человек, спал в своей постели над кувшином с виски в двенадцати милях оттуда, и какие бы ошибки он ни допускал, пробуя читать в женском сердце вообще и в сердце дочери в частности, в конце концов его подвело одно — он и представить себе не мог, что она не только попытается помочь, но, можно сказать, сама, своей рукой поддержит раненого.
