Мы же, пока его не было, жили у дедушки с бабушкой в новом флигеле, построенном папой. Я продолжила учебу во втором классе, Дуся помогала старшим по хозяйству, а Гора работал в колхозе – ему, сыну «врага народа», учиться не разрешалось. До ссылки он успел закончить четыре класса…
Еще хочу немного сказать о папе. С его образом в детстве чаще всего была связана радость. Возвращаясь до «раскулачивания» из деловых поездок в Царицын, он привозил колбасу, которой в Старом Калаче не было. У нее был такой вкус, которого я больше никогда не встречала. Привозил также яблоки в мешках, что было редкостью в хуторе, где преимущественно росли тутник и дулечки (сорт груш).
1932-33 годы были голодными. Люди стали умирать от голода. Мы, дети, ходили на станцию, где разгружались вагоны с зерном. В наших с Дусей пальтишках были распороты карманы, чтобы больше зерна поместилось в подол. Мы подбирали его с земли, а дома толкли в ступе, и потом уже делались лепешки. Чаще всего в массу добавлялся щавель, тоже собранный нами. Еще наша семья получала от родителей посылки с сухарями. К тому времени папа с мамой, поодиночке сбежав со ссылки, объединились где-то под Архангельском, и папа сумел устроиться работать в пекарню. Посылки с сухарями нам очень помогали, но дедушка подозревал, что наш почтальон их «ополовинивал». Случались также в посылках обувь и одежда и даже резиновые мячи – большая редкость в Старом Калаче.
Нечастая радость приходила в наш дом в облике Дусиного крестного – дяди Пети. Он был горбатеньким, жил в Новом Калаче, работал парикмахером. Он всегда приносил нам много конфет, «подушечек» и в красивых обертках.
Где-то весной, видимо, 1932 года глубокой ночью мы были вдруг разбужены бабушкой. В темноте еще увидели склонившихся над нами папу с мамой. Они плакали, обнимая и целуя нас. Мне казалось поначалу, что все это я вижу во сне…
Дело было так. Родители, сбежав со ссылки, перебрались в центр России. Потом добрались до Царицына, а уж оттуда темной ночью пришли в Старый Калач. Тихо постучали в окно, а на вопрос бабушки, «кто это по ночам добрых людей булгачит», ответили: «Да мы это, Сема и Дуня!» Только, как позже выяснилось, Сема к тому времени был уже не Семой, а Тимофеем…
В доме они пробыли не больше часа, пообнимали нас, надавали гостинцев и ушли в темную ночь. Но как они ни хоронились, а зоркий глаз какого-то местного «следопыта» их зафиксировал. Утром к нам нагрянуло начальство с обыском и вопросом: «Где Семен и Дуня?» Ничего и никого не нашли, допрашивали и старых, и малых, но мы все твердили одно и то же – ничего не знаем, никого не видели.
