Грета прижала пальцы к гудящим вискам. В голове все смешалось. Факт проверки отца, столь возмутивший ее вначале, казался уже в чем-то оправданным.
А вопросы сыпались один за другим, не оставляя ни минуты для размышлений. И то, что раньше в поведении штандартенфюрера воспринималось как проявления сложной, далеко заглядывающей вперед личности, более того — как недосягаемый пример самоотверженного служения фашистской идее, поворачивалось теперь неожиданно сомнительными гранями. И все громче, все настойчивее стучало в висках: «Рогге, Рогге, Рогге…»
…Боже, когда кончится этот кошмар? Если отец окажется виновным, я покончу с собой!
…Виновным? Я сказала виновным? Неужели я согласилась, что это не исключено? Перед глазами плыла готическая вязь учебников национал-социалистической истории. Грета была старательной, очень старательной ученицей, она навсегда запомнила урок бдительности, преподанный фюрером немецкому народу в «ночь длинных ножей» [8].
Измены, все время измены. Предавали даже такие вожди партии, как Эрнст Рем и Грегор Штрассер.
…Но отец? Нет, это невозможно… нет! Я верю ему!
…Веришь? Да какое право ты имеешь верить? Не он ли сам постоянно повторяет, что мудрость нашего времени — не верить до конца никому, даже единомышленникам!… Я думала, это — итог его наблюдений. А может быть, и самонаблюдений? Судит по себе? Чувствует, что и сам способен на… Конечно, не ради себя, он выше этого. Но если такой человек решит, что спасение рейха — в немедленном прекращении войны, он не побрезгует объединиться с врагами фюрера. Разве не доказывал он в своих трудах: «Совесть — предрассудок, проявление слабости»…
А Ленц задавал все новые вопросы.
— Фрейлейн, а критиковал ли штандартенфюрер действия каких либо государственных лиц?
…Да кто, кто не ворчит на вышестоящих? — могла бы она ответить. Но каждая фраза абверовца все глубже погружала Грету в топь сомнений.
…Почему для отца не существует авторитетов, даже в правительстве?…
— Он критиковал, — вяло объяснила девушка, — только в интересах общего дела.
— Стоп — отложил перо Ленц. — И быть может… осуждал самого фюрера?
— Никому! — вздернула она острый, отцовский подбородок. — Даже ему я не позволяю задевать в моем присутствии нашего…
— Не позволяете? — быстро переспросил толстяк. — Похвально, похвально… Иными словами, при вас господин Кляйвист воздерживается от высказываний о рейхсканцлере? — Абверовец прищурился. — Но, возможно, он откровеннее… с дневником?
