Вряд ли кто станет спорить о том, что жизнь похожа на зебру. Правда, у многих эта зебра такая… серенькая, в общем. Не очень контрастная. Черные полосы совсем ненамного темнее светлых, так сразу и не разберешь, где кончается одна и начинается другая. Собственно говоря, уверенно разделяет их только сам владелец зебры, остальные же, если почему–то заинтересуются, то недоумевают. Мол, тоже мне трагедия! А потом — и чему тут радоваться?
Я в силу возраста это понимал, а Николай в силу его же — нет. То есть его довольно серая с моей точки зрения жизнь в его глазах представляла чередование ослепительно–белых и замогильно–черных полос. Он, например, вполне серьезно считал таковой исчезновение из нашей жизни Нинель и Лиззи. Чуть трагические стихи не начал писать! Вот и сейчас произошло что–то подобное — примерно так я подумал, увидев из окна, как он бросил велосипед у входа, снял надетую задом наперед, чтобы не сдуло в дороге, фуражку и почти бегом бросился на второй этаж. Что ж такого случилось в особом отряде, что господин поручик сломя голову кинулся в Приорат — сгорел стапель для будущего дирижабля или его благородие проглотил муху, залетевшую ему в компот?
Оказалось, нечто среднее. Николай подошел к тому самому стапелю и начал размечать опорные точки согласно плану. Увлекшись работой, он не заметил, когда там появились двое нижних чинов — то ли незаметно подошли после Николая, то ли уже были там до его прихода. Брат знал обоих — это были ефрейтор Хусаинов и младший унтер–офицер Ермаков.
Я кивнул — мне они тоже были знакомы. Унтер — дородный сверхсрочник лет сорока, служивший в отряде с момента его основания. Говорили, что капитан Нефедов вытащил его из каких–то неприятностей, и сейчас он был при командире кем–то вроде ординарца. Добродушный, большинство солдат звали его «дядя Митя». Ефрейтор же обратил на себя мое внимание благодаря высокому даже для отряда образовательным уровню. Он не только неплохо ориентировался в алгебре, тригонометрии и физике, но даже, кажется, знал, кто такой Томас Мор.
— Представляешь? — сделал страшные глаза Николай. — Оказывается, Хусаинов — революционер!
— Поподробнее рассказать можешь?
В пересказе Николая беседа нижних чинов протекала так. Ефрейтор начал полоскать унтеру мозги насчет социальной справедливости и того, что многие талантливые люди прозябают в нищете, не в силах из нее выбраться, а знатные либо богатые бездарности пьют из них кровь и чуть ли не лопаются от жира. Унтер сначала просто слушал, а потом дал ефрейтору в морду и сказал краткую, но выразительную речь. Привести ее хоть сколько–нибудь дословно Николай не смог, зато отчаянно покраснел. Я смотрел на него и думал, что педагог из меня — как из х… дирижабль. Есть небольшое внешнее сходство, но не более того. Цесаревич, оказывается, в свои шестнадцать лет имеет весьма слабое понятие о нецензурной лексике. В другой истории он служил в гвардии, а там, наверное, этот недостаток быстро исправили, но сейчас он попал в подразделение, где матом, действительно, почти не разговаривали. Только ругались, когда не оставалось других слов, да и то не при Николае.
