Потом случилась еще одна неприятность, причем уж вот про нее–то у меня никаких сомнений не было. И ведь вроде дед при личном общении производил впечатление очень неглупого человека, да еще и с чувством юмора. Но это каким–то образом не мешало ему в качестве императора быть классическим недоумком. Наверное, в силу врожденной нерешительности.
Так как с нашей семьей он общался не очень часто, то считал самым сообразительным среди братьев Николая. И вот однажды, встретив его в Гатчине, куда Ники теперь приезжал довольно часто в сопровождении отцовского адъютанта Шереметева, император не придумал ничего лучше, как начать рассказывать внуку о стенании болгарского народа под игом турецких угнетателей. Как–то объяснить это можно было тем, то Александр Второй пребывал в сомнениях насчет грядущей войны и все никак не мог решить — начинать ее или нет, а если начинать, то когда и зачем. Ну, а Николай, наслушавшись ужастиков в исполнении деда, без всяких сомнений заявил, что болгарским братьям, разумеется, надо помочь. И уверял меня, что император отнесся к его словам с большим вниманием. Ой, блин, да как же этот осел на троне догадался обратиться за советом к семилетнему отроку? И это в то время, когда в Аничковом дворце маялся бездельем другой, шестилетний, по имени Алик. Уж он–то такой ереси советовать не стал бы! Ну вот будто России сейчас совсем нечем заняться, кроме как вприпрыжку нестись спасать болгар, которые после этого прочно и надолго обоснуются в лагере наших противников.
Главное, денег, денег–то на это сколько уйдет! И жизней, между прочим, тоже немало. Тьфу, да и только.
Не берусь судить, эта ли беседа изменила ход событий или что–нибудь другое, но только война у нас началась на одиннадцать месяцев раньше, чем я помнил — в мае тысяча восемьсот семьдесят шестого года. А закончилась всего на полгода раньше, чем в другой истории, то есть длилась эта война на пять месяцев дольше. К счастью, отец вернулся с нее живым и даже ни разу не раненым.
Мне было видно, что Чарльз Хис, которого теперь звали Карл Осипович, пребывает на грани отчаяния. Как же так, столь способный ребенок, как я, а английский язык ему ну совершенно никак не дается! Несмотря на огромные усилия преподавателя. Увы, его огорчение было в значительной мере оправдано. Дело в том, что английский я неплохо знал и до первой встречи с воспитателем. Ну то есть как знал — свободно читал технические тексты, почти свободно — художественные, а вот разговорной практики у меня, считай, совсем не было. Понятное дело, что Хис пришел в ужас от моего произношения, а так как он считал, что правильное произношение гораздо важнее словарного запаса, то, с его точки зрения, мое знание языка было чрезвычайно близко к нолю. А сразу все исправить не получалось, потому как слова эти вместе с их неправильным звучанием я помнил давно, и вот так сразу взять и все заменить мне не удавалось. С одной стороны, это было неплохо, так как должно же в мире быть хоть что–то, в чем Алик не силен! Ну так вот вам — английский язык. С другой — не в меру трудолюбивый Хис, будучи огорчен моими на редкость скромными достижениями, убедил отца, что со мной надо заниматься дополнительно. И вот конкретно сейчас он и занимался. А я страдал, но продолжалось это недолго, потому как в комнату ворвалась совершенно взъерошенная горничная.
