— Здоровы? — спросил Яковлев, крепко сдавливая его ладонь горячими пальцами.
— Да, — ответил он неохотно и вышел на нижнюю веранду. Там было душно и он открыл окна. Яблони рокотали теперь поблизости. Луна, бродя где-то высоко, высветила смутным золотом край яблоневой кроны. Дерево колыхалось, то входя, то выходя из лунного марева.
Сзади неслышно подошел Яковлев, встал рядом.
— Владимир Дмитриевич, — спросил он своим негромким голосом, — вы ведь где-то учились?
— На первом курсе университета, — ответил Гуляев. Говорить ему не хотелось, но этот человек был любопытен.
— Скажите… — сказал Яковлев, словно не решаясь, — а вам, а вы…
— О чем вы? — помог ему Гуляев, все глядя на мертвенную паутину лунного света, то осенявшую верхушки крон, то облетавшую с деревьев.
— Вам не мешает ваше образование на службе? — решился, наконец, Яковлев. — Как на это реагируют ваши товарищи?
— Хорошо реагируют, — сказал Гуляев и краем глаза скользнул по худому лицу и чеховской бородке собеседника. — А почему вы об этом?
— Видите ли, я все в размышлении о себе, — сказал Яковлев. — Чувствую, что долг меня призывает сейчас пойти и рассказать о своем былом офицерстве. Когда против власти идет толпа, азия, анархия — я с властью. Но мучают сомнения: все-таки, понимаете, не ко двору я там.
— Сомневаетесь, так не ходите, — сказал Гуляев, — у нас сомневающихся не любят. Вот когда решитесь, тогда милости просим.
Они постояли молча. Аромат сада, тяжелый, земной, окутывал их.
— Вспомнил почему-то, — сказал вдруг Яковлев, — еще в детстве, до японской войны было. Мы снимали дачу под Дарницей. Сестра у меня была парализована с детства, ее возили в кресле. Однажды отец ей купил мяч — радости было на несколько дней. Она могла играть с ним возле кресла. У мальчишки нашего дворника была собака. Обычная дворняга, доедавшая объедки. Она раз подобралась к мячу и прокусила его. Сестре стало худо. Я тогда решил проучить собаку: взял отцовский хлыст, нашел ее за будкой и отхлестал. И что меня больше всего поразило: она и не пыталась сбежать или огрызаться, только взвизгивала от боли и все смотрела больными трахомными глазами…
Гуляев взглянул на собеседника: у того было недоуменно печальное лицо.
— И что? — спросил он.
— Что — «что»?
— Что дальше?
— Дальше? Дворников сын проломил мне камнем голову.
— А потом?
— Отец рассчитал дворника. Если вы к этому, то вот нужный вам конец.
Гуляеву стало неловко.
— Нет, — сказал он, — я не об этом.
