Необыкновенная история о воскресшем помпейце | страница 36

— А счет вы потом представите? — не без колкости спросил Скарамуцциа.

— Не премину, почтеннейший, будьте покойны.

Площадь Кавура в Неаполе.

Было за четверть часа до начала представления, и огромный театральный зал был еще довольно пуст, когда Скарамуцциа ввел туда своего взрослого питомца. Ему хотелось еще до спектакля прочесть помпейцу на месте небольшую лекцию об акустике современных театров. Но, пробираясь между кресел к своему месту, он, к неудовольствию своему, увидел, что ошибся в расчёте, что лекцию придется отложить до другого раза: Баланцони был уж тут как тут и прелюбезно кивал навстречу Марку-Июнию.

— Отлично, любезнейший, сделал, что забрался спозаранку: я успею еще рассказать тебе содержание «Вильгельма Телля». Слушай.

— Полноте, signore dottore! — сердито перебил Скарамуцциа. — Россини в своей опере совершенно исказил драму Шиллера…

— Положим, что так; но действие-то в ней всё-таки — осталось.

— Хорошо действие, которого не понять, если вперед не рассказать содержания пьесы!

— Марк-Июний же не знает еще настолько нашего итальянского языка…

— Да если б и знал, то ничего не разобрал бы, потому что певцы глотают половину слов.

— Это еще не беда, — вмешался тут Марк-Июний, — в пении дело не в словах.

— А в чем же?

— В музыке.

— Да что толку в музыке без слов?

— То же, дорогой учитель, говорил и скворец соловью в басне: «Не знаю, — говорит, — чего восхищаются так твоим пением? Что толку в нем без слов?» — «Толк в нем такой, — отвечал соловей, — что звуками я умею сказать то, чего не выскажешь никакими словами».

— Вот именно! — подхватил Баланцони и для памяти отметил на манжетке: «Скворец и Соловей». — Опера «Вильгельм Телль» — лебединая песнь Россини, и, хотя она сочинена еще в 1829 году, а лучше её у нас до сих пор ничего нет, да и не будет! Теперь я передам тебе вкратце содержание оперы.

Но не рассказал он и всего первого действия, как оркестр заиграл увертюру. Партер и ложи наполнились между тем избранною публикой. Пурпуровый плащ помпейца тотчас обращал внимание всякого входящего; бинокли всех направлялись на него, все были заняты им одним. Но при первых звуках прелестной увертюры все кругом притихло. Один только неугомонный репортер «Трибуны», как ни в чем не бывало, продолжал свой рассказ довольно громко. За спиной его послышалось легкое шиканье. Рассказчик надменно оглянулся и еще более возвысил голос.

— Ч-ш-ш-ш! — пронесся теперь как бы резкий свист ветра снизу доверху по всему театральному залу.