Она жестоко передразнила мой голос.
– Надо научить тебя говорить: «Кто тут наша хорошенькая птичка?» или: «Полли хочет печенья». Мы уже заказали тебе клетку: славная золотая решеточка и миска для воды, в которой можно плескаться, – не то чтобы тебе пришлось когда-нибудь это делать.
– Иди к черту!
– Сама иди, – ответила Даффи, изображая, будто вытягивает в руке невидимый щит.
– Нет, ты иди! – сказала я, копируя ее жест.
– Ха! У тебя медный щит. Медь ничего не отражает. Ты это знаешь так же, как и я.
– Отражает!
– Нет!
В этот момент в то, что до сих пор было абсолютно цивилизованной дискуссией, вмешалась Фели.
– К вопросу о попугаях, – заметила она. – До твоего рождения у Харриет был миленький попугайчик – хорошенькая птичка, жако по имени Синдбад. Прекрасно его помню. Он умел спрягать по-латыни глагол «любить» и пел строки из «Лорелеи».
– Ты выдумываешь, – заявила я.
– Помнишь Синдбада, Даффи? – сказала Фели, рассмеявшись.
– «И пловец тоскою страстной поражен и упоен»[4], – подхватила Даффи. – Бедолага Синдбад, помнится, забирался на насест, когда кричал эти слова. Чудесно!
– Тогда где же он сейчас? – поинтересовалась я. – Он должен быть еще жив. Попугаи живут больше ста лет.
– Он улетел, – запнувшись, ответила Даффи. – Харриет расстелила одеяло на террасе и вынесла тебя подышать свежим воздухом. Ты как-то умудрилась открыть дверцу клетки, и Синдбад упорхнул. Разве ты не помнишь?
– Я этого не делала!
Фели уставилась на меня взглядом вовсе не сестринским.
– О нет, делала. Впоследствии она часто говорила, что лучше бы это ты улетела, а Синдбад остался.
У меня в груди что-то начало закипать, как в паровом котле.
Я сказала запрещенное слово и чопорно вышла из гостиной, поклявшись отомстить.
Временами старый добрый стрихнин – именно то, что надо.
Я пойду наверх в химическую лабораторию и приготовлю лакомство, которое заставит моих ненавистных сестричек молить о милосердии. Да, так и сделаю! Я приправлю их сэндвичи с яичным салатом чуточкой рвотного ореха. Это заставит их неделю держаться подальше от приличного общества.
Я преодолела половину лестницы, когда раздался звонок в дверь.
– Проклятье! – сказала я. Больше всего на свете ненавижу, когда меня прерывают в тот момент, когда я собираюсь сотворить нечто прекрасное с химикалиями.
Я спустилась обратно и сердито распахнула дверь.
Передо мной, глядя сверху вниз, стоял шофер в ливрее: светло-шоколадного цвета мундир, отороченный шнуром по краю, расклешенные книзу бриджи, заправленные в высокие желто-коричневые сапоги, фуражка и пара мягких коричневых кожаных перчаток, которые он с преувеличенной небрежностью держал в идеально ухоженных руках.
