Она предложила оплачивать мне съемную квартиру, но это уже было совершенно из рук вон. В общем, все осталось по-старому: жизнь за гипсокартонной стеной продолжалась как прежде, но осадочек остался, и я считал своим долгом оценивать Викиных поклонников, чтобы в случае чего моментально смыться хотя бы в общагу на первое время.
Правда, пока на этом фронте у тетки было без перемен: один человеческий мусор, с моей точки зрения. Кажется, она придерживалась того же мнения, если не считать какого-то испанца, с которым она увлеченно перекидывалась СМС, потому что ее до слез смешило, как он в своих страстных посланиях путает буквы «б» и «в». Обычная, кстати, для испаноязычных история, и потому детский восторг профессионального филолога по этому поводу был мне не очень понятен. Как результат, к испанцу я относился более серьезно, чем к остальным, но и ему Вика однажды написала, что ответит «маньяна», и это вечное испанское завтра не наступило никогда.
«Замуж выходят от скуки», – как-то бросила Виктория в разговоре с девочками Миллер, которые горячо поддержали ее. Любой на месте Юли Волобуевой или, не дай бог, Нади Колобковой подался бы в феминизм, но Вика, скорее всего, говорила это искренне.
Когда мне было пять, а тетке семнадцать, бабушка втайне от родственников и особенно от соседей ездила с результатами Викиных психологических тестов к профессору в Москву, который раз и навсегда запретил вмешиваться и уж тем более лечить. Что это был за удивительный диагноз, который нельзя было ни лечить, ни произносить вслух, я не знаю до сих пор. Бабушку же как раз тревожил тот факт, что всем нормальным людям иногда бывает скучно, особенно в одиночестве, а Вике не было скучно никогда. Моя мама вспоминала, что Вика могла часами сидеть по-турецки, когда ее наказывали и ставили в угол. Она смотрела в себя каким-то оборотным темным взглядом, напрочь забывая о существовании и преступления и покаяния, до тех пор, пока не затекали суставы. Бабушка говорила, что боялась за нее. Думаю, дело было в другом – мать боялась собственной дочери, потому что не понимала, что такое с ней происходит в этом потустороннем, оборотном мире, куда не было входа даже самым близким.
Даже в нашей небольшой семье Вика – добровольный изгой. Я единственный, кто по-настоящему сумел найти с ней общий язык. Думаю, это потому, что я младший, а удел младших – подстраиваться. Однако слово «брак» в сочетании со словом «Вика» все чаще воспринималось в значении «дефект, неудача», а не как «союз двух любящих сердец».
