Я хотел написать, что все еще люблю ее. Что ближе нее у меня никого нет на всем свете. Что у меня вообще никого нет, кроме нее и детей. Что мне одиноко и скверно. Что без нее я безумно скучаю. Что мне плохо, плохо, плохо.
У заправки остановился «форд», кузов доверху был завален дровами. Из кабины неспешно выбрался индеец, старый и сухой, как палка, с седыми, словно серебряными, волосами, свитыми в две косы. Он открыл бензобак, сунул внутрь конец шланга и скрылся в хибаре заправки. Без особого интереса я подумал, что не видел здесь ни одного негра, мулата или хотя бы завалящего мексиканца. И если мои бородатые приятели-муджахиды пожалуют в Вермонт за моей головой, то их банные простынки и тюрбаны будут здорово выделяться на местном фоне.
Индеец вернулся с картонным стаканчиком кофе. Пил и поглядывал на стрелку, ползшую по циферблату бензоколонки. Я вспомнил Аннаполис, тот день, когда первый раз увидел Хелью. В Аннаполисе невероятное количество вишневых деревьев, из-за цветущих вишен город казался ажурным, сказочным. От цветочного духа голова шла кругом, я бродил по горбатым улицам, как зачарованный. У меня была увольнительная, а их курс привезли на экскурсию – показывали академию, корабли, церковь восемнадцатого века, пушки с английского флагманского фрегата «Эндевер» – всю эту туристическую чепуху.
В своей белой форме я показался ей частью вишневого безумия; потом она сказала, что во всем этом ей виделся какой-то высший смысл. Словно кто-то хитроумно срежиссировал нашу встречу, наполнив сюжет намеками и знаками, таинственными, но понятными лишь нам двоим.
Впрочем, понятными в большей степени ей, чем мне. На самом деле все случилось так гладко и так быстро, что я ничего не понял. Просто, спускаясь с моста, я заметил ее ультрамариновую шляпу. Настоящую дамскую, в каких леди появляются на Кентукки-дерби или следят в театральные бинокли за рысаками на бегах где-нибудь в окрестностях Лондона. Бинокля у нее не было, за спиной болтался рюкзак, маленький, почти детский. Хелью только что купила сахарный рожок с двумя шариками мороженого – розовым и белым. Повернулась, встретилась со мной взглядом, улыбнулась.
Я застыл, между двух ударов моего сердца розовый шарик упал на мостовую, улыбка на ее лице сменилась растерянностью, она беспомощно посмотрела на меня. Я понял, что пропал, и направился к ней.
Медовый месяц в нашем случае был спрессован до пяти суток, пришедшихся на конец октября. Эти пять дней и ночей оказались самым счастливым отрезком в моей жизни, несмотря на то что нас занесло в штат Мэн, где уже началась зима. Мы жили на настоящем маяке, на самой верхотуре, выше был только гигантский прожектор, а еще выше – небо. Маяк стоял на скалистой косе, все пять дней бушевал шторм, и деревенский парень, который приносил нам в большой корзине провизию, подвергал свою жизнь серьезному риску. Серые волны, пенистые и злые, перекатывались через камни, и мальчишке требовалось точно рассчитать свои перебежки по опасным участкам косы, чтоб его не смыло.
