Москва велика - приют найдется. Простившись с добрыми друзьями, покидаю свое убежище и иду на соседнюю с нашей станцию ждать поезда в Москву. Моим приютом будет в Москве частная хирургическая лечебница, где для меня уже готова койка в отдельной комнате и милый прием у владельца лечебницы, старого знакомого. Денек отдыха, на другой день беру телефонную трубку; я уже знаю фамилию следователя, которому поручено наше дело; не знаю только, что это за "дело".
- Алло, я такой-то, вы меня ищете?
- Да. Откуда вы говорите?
- Это безразлично, я могу к вам явиться. Но скажите, вы меня задержите?
- Я не обязан отвечать на такие вопросы.
- Но я хочу знать, брать ли мне подушку и перемену белья?
Молчание. Затем голос отвечает:
- Можете не брать.
- Тогда я явлюсь через час.
Идти и самому сдаться неприятелю - как будто малодушно. Но долго скрываться невозможно и слишком хлопотно, не столько для меня, сколько для тех, кто дает приют. И бессмысленно: мне нечего делать в подпольях, моя жизнь всегда была на виду. Быть высланным за границу, так недолго пожив на родине, хотя и успев вкусить ее пьяно и обильно,- совсем не улыбалось. Почему и за что? Но таких вопросов в то время не ставили. По ходячему анекдоту, в многочисленных анкетах, на которые приходилось отвечать гражданам нового свободнейшего строя, была графа: "Подвергались ли вы аресту, и если нет, то почему". Все же Европа - лучшая тюрьма, чем подвалы Лубянки, Корабль смерти и прочее.
Поверив следователю, я не взял с собой ни подушки, ни белья, только добрый запас папирос, и отправился в страшный дом, мне уже достаточно знакомый, где прошлой осенью едва не кончил свои дни в зацветшей плесенью камере. Идти в тюрьму невесело - даже добровольно. Развеселить мог только новый анекдот. И вот оказалось, что даже на пути в тюрьму ждут гражданина препятствия. Помещение Чека, недавно переименованного в Гепеу (признак государственной устойчивости), тщательно охранялось, и смертному проникнуть туда было непросто. Первого часового я убедил соображением, что вызван по телефону, почему и не имею впускной бумаги,- ведь не доброй же волей приходят в тюрьму. Часовой смилостивился. В конторе, где у каждого оконца стояла толпа, я громко и настойчиво потребовал выслушать меня вне очереди ввиду срочности заявления; я мог возвышать голос - опасаться было нечего; и при общей робости громкий голос действует. "По какому делу?" - "По делу о моем аресте".- "Но вы не арестованы".- "Я для этого пришел".- "Нельзя, гражданин, без приказа".- "Что же мне делать?" - "Это нас не касается, уходите домой". Чистая идиллия! Пришлось опять убеждать другого часового у двери, ведшей внутрь тюрьмы, где были и комнаты следователей. Долго объяснял ему, что нельзя из тюрьмы выпускать, а туда отчего же не пустить, ведь назад свободно не выйдешь; пригрозил, что буду жаловаться. Пропустил и этот. Путался по бесконеч-ным коридорам, пока на одной из дверей не нашел плакат с нужной фамилией. Следователь любезен: "Прежде всего подпишите бумажку". В бумажке сказано, что мне объявлено о моем аресте. "О каком аресте? Я не взял с собой подушки". Успокоительно говорит: "Вы только подпишите, я уж приготовил и другую". На другой значилось, что объявлено мне об освобожде-нии, с обязательством покинуть в недельный срок пределы РСФСР. Любят новые чиновники бумажное производство. "И еще вот третью бумагу". На третьей значится, что в случае невыезда или бегства с пути подлежу высшей мере наказания, то есть расстрелу. Только улыбаюсь: "Предоставьте мне аэроплан, улечу хоть сегодня. Можно идти?" - "Еще заполните анкету". И действительно, как же можно без анкеты в канцелярском деле. Первый вопрос: "Как вы относитесь к Советской власти?" Вопрос ехидный - как могу я относиться к власти, находясь в тюрьме и готовясь быть высланным? И я пишу: "С удивлением". Следователь морщится, но говорит: "Пишите что хотите, все равно уедете".- "Теперь все?" - "Вот только подпишу вам бумажку на выпуск отсюда". Возвращаюсь теми же коридорами, солдат отбирает бумажку и натыкает на штык. Дух канцелярский сменяется пылью летней московской улицы.
