Дубовые дощечки | страница 18
Лишний раз уверяюсь, что Четырнадцатый — вне интересов сексопатологов. Он нормален. Ненормален мир вокруг него.
…Четырнадцатый уходит, и я вдруг осмысляю некий новый надрывный смысл в им самим для себя придуманной кличке. Четырнадцатый… Уже не первый… И, наверное, далеко не последний… Может быть, тот же малыш, что сидел за моей машинкой, готов в скором времени подхватить «ремесло» старшего брата… Стать Пятнадцатым…
Я подхожу к пишущей машинке. Что он там настучал, этот юный «хранитель тела»?
Вначале ничего особого. Обычные «пробушки»:
«:,.—?ант—%ааитшгие:эж».
А потом… Потом!!!
И ошарашенно перечитываю маленький документ раз, другой, третий…
Поперек клочка бумаги, разбитая случайными знаками, но все же узнаваемая, читаемая, тянется строка:
«яхач?дамой.япридудамой№./»»? %наташялблтеб, бльшевсехтя! — бя!!лю)блюнаташ§№тебя, лблю!лбл!ю.§№—/::»
Делается пронзительно больно и тревожно за эту новую в мире любовь. Недавно рожденную, еще не окрепшую, но так горячо и страстно заявившую о себе.
Живи, любовь-новичок! Люби, новичок-влюбленный!
Люби, милый малыш, свою Наташу! Храни ее и себя от грязи, от грубых притязаний жестокого мира!
Люби несмо,—!търя ни+на как-ие по-мехи!!!.
Господи, да какие могут быть помехи Для одухотворенного сердца?! Люби, малыш! Сгорай от нежности… Не спи по ночам… Вспоминай, в какой узор сложены конопушки на Наташкином лице и как меняется этот узор, если Наташка улыбается… Тебе улыбается…
Я бережно вынимаю из машинки лист бумаги, отправляю его в ящик стола… Суеверно спохватываюсь: ведь там лежат другие бумаги, там — торопливый контекст беседы с Четырнадцатым. Не надо бы их вместе, эти непохожие странички! Но — поздно…
Да и не поможет ритуальное действие отвести от влюбленного малыша то, что навсегда осталось в нем, то, что впитано им у технической кабинки школьного туалета. Поздно…
Первобытный воздух пахнет тиной и полнится шумом жизни
Дождь. Такой, что тина из озера спокойно плавает в воздухе, как если бы поднялся уровень самого озера.
Наша палатка, самая крайняя в юнкоровском лагере, стоит на берегу.
Мы с физруком только что натянули над ней дополнительный тент, уберегая брезентовый борт и провисшую крышу от разбивающихся о камни волн. Пока, работали — промокли, продрогли. И я, чувствуя приближение простуды, решил не идти на ночной костер. Переоделся, проглотил аспирин и забрался в спальник.
Издалека, от столовой, доносились слаженные выдохи ребячьего смеха. Потом там затихло, — начался серьезный разговор.
