Лобызая Федора Никитача, Борис, озаренный братской любовью, плакал, клялся головой и головами детей своих:
— Будешь ты мне первым советником, Федюша! Наитайнейшим! Без твоего слова не приму, не отрину. А коли память моя будет коротка, да заплатит род Годуновых кровью. Я твоему батюшке, Никите Романовичу, в последний час его обещал быть для тебя и для братьев твоих за отца. Коли изберут меня в цари, в тот же день тебе и Александру скажу боярство, Михайле — окольничего, Иван и Василий войдут в возраст — тоже получат окольничих. Ваньке Годунову — Ирину, сестру твою, высватаю.
Федор Никитич только помаргивал: не привык к бессонным ночам — смаривало.
Вздремывать, когда решается судьба мономаховой шапки?!
— Идут! — всполошенно вбежала в келию мать Александра.
Обида сжимала сердце Годунову. Обида и презрение. — Господи! Да ведь один я во всей Руси только и знаю, что есть такое быть на царстве. Пропасть не мерянная под ногами и такая же над головою и каждое слово — или змей или голубь.
Привскочил со стула, прильнул к окошку. Рыжая от шуб и шапок толпа простолюдья заполняла площадь.
— Пошли, Борис, к моему окну! Народ должен видеть нас вдосте.
— Сначала покажись ты!
Он смотрел, как воду хлебал, нажаждавшись… Переодетые в простое платье приставы и сотники толкали людишек, и те, огрызаясь, посмеиваясь друг перед другом, опускались на колени. Зазевавшихся приставы лупили палками…
«Однако ж пришли и на колени встали», — сказал себе Борис, хотя тайно указал взыскать по два рубля с каждого, кто осмелится увильнуть от похода под царицыны окна. Два рубля деньги большие, стрельцам за год службы по пяти платят.
И вдруг похолодел. Где теперь Симеон Бекбулатович?
Совсем из головы вышел. Посаженный в цари Иваном Грозным, Симеон Бекбулатович к несчастью своему носил титул тверского царя, и был в родстве с могущественными Мстиславскими, тоже Гедиминовичами. Борис Федорович о Симеоне заранее позаботился — ослепил. И все же где он теперь? Так же тих? Нет ли к нему гонцов, странников?
С мыслью о Симеоне, Борис тер бодягою щеки и, горя румянцем, подошел к царицыному окну.
— Масленица! Гулять бы да гулять, а они к тебе пришли, великая государыня!
— К тебе, Борис, они пришли! Я вместе с ними готова встать перед тобою на колени: прими венец.
— Я клятву дал — не быть на царстве! — он придумал это только что, изумив сестру.
Пришли выборные.
— Я клятву дал — не быть мне на царстве! — повторил им свое слово Годунов и прибавил: — Не смею! Не смею и помыслить на превысочайшую царскую степень такого великого и праведного царя. Простите меня грешного!
