Федька поклонился господам низко и быстро, словно его сзади ткнули носом в стол.
- Хочешь ученого государя, ученого народа, а сам боишься, - не стесняясь Федьки, хохотнул Романов.
- Кого я боюсь?
- Федьки своего. Не приведи господи, если он умнее тебя, начитавшись, станет. Ведь за этакую дерзость… запорешь небось?
Одоевского коробило от этих слов, но он терпел.
- Я не против умных слуг, как не против сильных воинов, которые умирают за меня на войне.
- Сколько же у тебя книг? - спросил Лихачев.
- Да два раза по сорок! - погордился князь.
- Немало… Можно мне спросить твоего слугу?
- О господи! Спрашивай.
- Как тебя по отцу? - обратился Лихачев к Федьке.
- Федор Иванов Порошин, - негромко, но с твердостью ответил хранитель княжеских книг.
“Истинно умен!” - подумал думный дьяк.
- Скажи мне, Федор Иванов, где же ты научился языкам?
- Шведскому у шведов, когда жили в Новгороде при батюшке князь Иван Никитиче Большом. Греческому у монахов, латынь да польский сам одолел, а по-арабски татарин, беглец крымский, показал…
- Тебя бы не худо к нашему посольскому делу взять.
- Э, нет! - нахмурился князь Одоевский. - Мой Федька мне самому нужен… А теперь, господа, не хотите ли поглядеть, как собаки медведя затравят. Большущего медведя вчера привезли на псарню…
Это было на закуску.
Гости захотели поглядеть травлю и покинули библиотеку, вместе с ними вышел и князь Одоевский, но тотчас вернулся. Подбежал к Федору Порошину, смазал его по щеке, сбил парик:
- Я научу тебя кланяться. Пока мы потеху будем смотреть, ступай к Сидору-палачу и скажи: князь пожаловал меня двадцатью плетями, да чтоб со всего плеча! Сам на спину твою погляжу, как высекут.
И ушел.
Федор, не мешкая, открыл маленький сундучок, достал из него русскую одежду, переоблачился, взял свиток чистой бумаги, коломарь с чернилами, две книги. Сунул все это в котомку, где прежде лежала одежда. Достал из стола горсточку мелких денег, сел за стол, написал бумагу, приложил к ней печатку. Бумагу туда же, в котомку, и быстро из дому вон через красное крыльцо, боясь, что на заднем дворе его могут перехватить.
Из города выбрался, глянул окрест - поплыло в голове: простор на все четыре стороны, и самая желанная та сторона, где вольный Дон по степи бежит.
Глава пятая
Весною-то, господи, душа молодеет и радуется! А кому молодеть дальше некуда, кого соки-то распирают - по весне и дерево пьяно, - тот ходит-бродит, в голове солнце, да луна, да звезды, высь, звон, миражи - одна глупость сладкая да грех необоримый.
