Одновременно с арестами на кораблях произошел и еще один инцидент, но уже в городе, с адъютантом коменданта крепости. Его команды не любили за строгость. Во время переворота он, предугадывая месть, хотел скрыться из Ревеля, но был задержан и привезен обратно. Сперва его посадили в командный карцер, но потом решили перевести в береговое арестное помещение и среди белого дня повели туда под конвоем четырех матросов. Собравшаяся вокруг толпа переобула его в лапти, повесила другую пару на шею, а в руки заставила взять метлу. В таком виде она провожала его, награждая побоями, до самого арестного помещения. Ни конвой, ни члены «советов» нисколько не пытались прекратить это бесчинство.
Этот инцидент дискредитировал офицерство и, пройдя совершенно безнаказанно, позволял поднять голову его врагам. Одним словом, Ревель стал догонять Гельсингфорс и Кронштадт.
Следующими причинами обострения отношений между офицерами и командами на флоте послужили вопросы о снятии погон и уничтожении званий кондукторов и сверхсрочнослужащих.
Офицерство очень дорожило своей исторической формой, которая уже больше века держалась на флоте, но, понимая момент, готово было подчиниться требованию об ее изменении. Этот вопрос был особенно взвинчен на 2-й бригаде линейных кораблей, «каторжной бригаде», где едва не произошли новые эксцессы.
Для срочной ликвидации этого вопроса в Гельсингфорсе было собрано общее собрание морских и сухопутных офицеров.
Собрание вышло очень многолюдным и бурным. Офицерам воочию пришлось убедиться, что и в их среде далеко не все обстоит благополучно.
Так, генерал-майор Алексеевский, говоря с эстрады, сорвал с себя погоны и бросил их на пол со словами: «Довольно!.. я не могу больше носить царских погон: они давят мне плечи… Если вы думаете, что они для меня что-нибудь значат, то жестоко ошибаетесь…» Офицеры были прямо ошеломлены диким поступком седого генерала, который так легко отрекся от всего того, чему служил всю свою жизнь…
Не менее позорное выступление было и со стороны подполковника корпуса гидрографов А. Ножина. Он тоже сорвал свои погоны, тоже бросил их на пол, но пошел еще дальше: стал топтать ногами… «Эта проклятая эмблема царской власти жжет меня, – истерически выкрикивал он, ударяя себя в грудь. – Я всегда стыдился этой ливреи и краснел за нее, встречая товарищей – борцов за свободу…»
Было ясно, что своим поведением и Алексеевский, и Ножин рассчитывали обратить на себя внимание присутствовавших тут же представителей совета рабочих, солдатских и матросских депутатов. На протесты возмущения некоторых офицеров Ножин, потрясая кулаками, начал уже выкрикивать угрозы о «расправе». Тогда председатель собрания категорически потребовал от него прекратить подобное выступление.
