«Художник сыска» был по-своему увлечен личностью того, кого он впоследствии назовет «художником террора». Правда, пока он не мог предвидеть такой эволюции. Гершуни стал еще одной ошибкой Зубатова. Как впоследствии писал другой виднейший лидер эсеров, Виктор Чернов (о нем чуть ниже), «…формально Зубатов от всех требовал лишь одного: письменных показаний на имя Департамента Полиции о том, что они признают и чего не признают из предъявленных обвинений. Потому Зубатову „разговорить“ Гершуни было нетрудно. И спрашивая сам себя, чего же добивается тот в „свободных частных беседах“, он понемногу понял: иллюстрации своего основного тезиса и доказательств, что большинство евреев-революционеров лишь под давлением полного бесправия сбиваются с легально-культурного пути»>[46]. Другими словами, Зубатов нуждался в инструменте давления на своих тупых соратников по царской администрации.
По предложению Зубатова Гершуни письменно заявил, что «…ни к какой партии не принадлежал, ни в каких организациях участия не принимал, в сколько-нибудь систематических сношениях с революционерами не состоял». В принципе это было нарушением революционной этики в ее старом, народовольческом варианте. Отрицать свою принадлежность к ордену не полагалось. Но на смену прежним принципам приходили новые, более гибкие…
Так или иначе, Григорий Андреевич благополучно вернулся в Минск. Через год с небольшим бывший «культурник» стал заправским террористом. Пока — только по убеждениям. Летом 1901-го он совершил поездку по «городам коренной России», посетил Самару, Саратов, Уфу, Воронеж, везде встречаясь с местными сторонниками народнической доктрины, количество которых заметно увеличилось к тому времени. Как объяснял Азеф Ратаеву в письме от 27 декабря 1900 года, «успех, замечаемый у с.-p., объясним тем расколом, который произошел среди социал-демократов»>[47]. Имеется в виду раскол между «искровцами» и «впередовцами» — будущими меньшевиками и большевиками. Так или иначе, Гершуни вернулся в Минск окрыленным. Как пишет один из его товарищей, «…он впервые увидел своими глазами настроения русской деревни, русской революционной интеллигенции на местах и еще больше проникся верой в русскую революцию. Его письма оттуда, а впоследствии его личные рассказы дышат таким восторгом, таким подъемом, что представляют собой настоящий гимн Волге, ее природе, ее трудовым массам и грядущей русской революции»>[48].
В общем, эта поездка минского бактериолога стала важной вехой в деле объединения партии.
