Наверное, лес вокруг был очень красив. Я не видел его, не слышал пения птиц, один шорох цепкой травы, один шорох и шорох… Поднять ногу, опустить, поднять, опустить.
Колючие зеленые кузнечики прыгали в траве, как пружинки разлетаясь в разные стороны.
Живые, думал я про них. Зеленые, как живая зеленая трава. Ну почему ты щелкаешь, проклятый коробок? Щелкает и щелкает, а птицы поют. И кузнечики прыгают, а мы идем, и нет конца нашей лесной дороге.
— Жалко мы с тобой не ловили рыбу, — вздохнула она.
— Чем ловить?
— Моей курточкой.
— А ты могла бы есть не жареную?
— Завтра, по-моему, смогу… сырую, дохлую… Почему я никогда не любила ходить в океан?… В магазин «Океан»… Помнишь, какие там эти?…
— Жареные грибы ничуть не хуже.
— Давай добудем огонь трением.
— Глупости… время терять.
— А жаль. От ягод у меня оскомина.
— В книгах путники брали два стеклышка от старинных карманных часов, складывали их, получалось увеличительное стекло. Им поджигали сухую траву.
— Одним стеклом нельзя?
— Наверное, нет. И часы надо беречь…
Мы остановились у намеченного дерева. Я снял с руки часы, чтобы снова проделать уже надоевшие замеры — отмеры, найти очередной путеводный ствол.
— Береги, я в тебя очень верю, — сказала она.
К этой минуте я уже знал, как ее зовут, но в моем дневнике имени ее не будет, как, впрочем, никаких имен, кроме случайных, отдаленных или незаменимых.
Никому из тех, кто нам дорог, воспоминания не должны принести боли.
* * *
Над головой прыснула рыжим листиком белка, смешной с виду, очень добрый зверек. Она покачивалась над нами, ни капельки не боясь. Я протянул руку. Белочка мягко изогнулась, шевеля губами, яркая, веселая, живая.
А съедобны ли белки? Вдруг подумал я и поспешил опустить руку. Ведь она живая, как всё вокруг: птицы, муравьи, кузнечики. Так почему до сих пор щелкает у меня в левом кармане, если все кругом такое веселое, певучее, рыжее, зеленое? Щелкает и щелкает.
— Я чувствую, тебя раздражает. Я чувствую…
— Кто?
— Щелкатель.
— Почему?
— Ты все время хлопаешь себя по левому карману. Я слышу, как он щелкает. Выброси.
— Нет… не могу…
* * *
В ту ночь мы долго пытались уснуть на мягкой траве, не было сил делать шалаш. И трава казалась вечером уютной, мягкой, сонной, теплой. Но только потемнело в лесу — от нее пошел такой мерзлый скребущий холод. И влажный туман, и лютые комары — все таилось в траве, ожидая нас двоих, измученных и голодных. Если бы мы не появились в этом лесу, кого, хотел бы я знать, ело поедом, кусало, жевало свирепое комарье? А если некого было кусать, почему все они раньше не передохли?
