Патрет в цветочках убран, в ленточках, стоит под образами. Какая-то кривоглазая как завизжит истошно, а как все подхватят, аж стекла зазвенели:
Эх, не к морозу наливалась
Кровью алая заря…
Умрем за матушку-Рассею,
Умрем за батюшку-царя!
Я, не долго думая, выхватил револьверт да как цопну патрету в нос… Батюшки мои светы, что тут произошло! Многие с перепугу на карачки пали, страшный вопль пошел, стоны, ругань, кто в дверь, кто из окошек скачет… А какая-то, извините, стерва как хватит чем-то тяжелым мне в башку… Потом обнаруживаю — кринка. Так поверите ли, в мелкие черепки…
— Башка али кринка? — спросил сосед с ближнего стола.
— Без сомнения, кринка! — строго оборвал его рассказчик. — А голова с тех самых пор гудет и гудет… Особливо к дождю. Вот как ахнула… Ну, я посмотрел на ее личность: рожа незнакомая, а красивая, черт, чернявая, нос с горбинкой… Ну, что ж, думаю… Сделать в нее выстрел? Не стоит: хоть и баба, а не курица, убьешь — все-таки неловко… Плюнул и отправился в сборню… Иду, а сам нет-нет, да в воздух — бах! — ради опасности: а то, думаю, их много, я — один… Пришел на сборню, сейчас каморщика за бока, который каталагу окарауливает.
— А где сельский революционный комитет?
— Весь, говорит, комитет с перепугу в лес выбежал, по случаю гвалта… А которые, говорит, члены — по овинам схоронились.
— Так, прекрасное дело… А где у тебя старики?
— В чижовку приделили всех…
— Сколько?
— Пятнадцать, говорит, хозяев…
— Отпирай…
— А как же бабы-то? Бабы, говорит, из меня лучины нащепают, я, говорит, человек старый. Грыжа меня мучает…
Старик мой охать-охать, однако ключ из-за иконы достал. отпер.
— Товарищи! — закричал я всем заключенным землякам. — Именем всероссийского пролетариата вы свободны! Пожалуйте на митинг… Призовем туда всех баб, и я буду держать речь, чтобы как след разобраться в происходящих событиях, потому вокруг вас густая политическая тьма… Бабы не в сознании своих средств… Они верят в старый режим и чтут провергнутого тирана… Я таких контрреволюций допустить не могу. Долой насилие личности!
Тут подходит ко мне крестный, старик Никита:
— Мишка, говорит, крестничек! Да ить они заклюют нас, бабы-то… Эвона они каки кобылы, одна другой глаже, — а мы что? Все старье да хворые…
— Я, говорю, словами пришибу их, крестный… Что же, говорю, они такое делают? Это измена всех понятий. Везде пущен новый строй, а вы, говорю, с бабьем не можете совладать…
При этих оборотах речи мой крестный вздохнул и прослезился соленой слезой. Я тогда обнаружил у него красные синяки под одним и другим глазом. Жаль мне стало его, ей-богу, право.
