Сосед позвонил, передал и засобирался за газетами, надевая на белую нательную рубаху куртку от ярко-синего спортивного костюма. Ожидание операции делало соседа беспокойным и натянутым, голос его иногда оборванно взбулькивал, глаза смотрели затравленно. Вечером он просил у сестры снотворное.
— Возьмите, пожалуйста, и для меня, — попросил Алексей Петрович и назвал две газеты.
Сосед, оглядывающий себя в зеркало, неопределенно хмыкнул и вышел.
В первый раз идти на операцию особенно тяжело. Жил-жил человек, каким создал его Господь Бог, и вдруг что-то происходит, что требует немедленного вмешательства и ремонта. Есть в этом что-то неестественное, грубое, незаконное, особенно теперь, когда стали менять органы. Божественное, единое, незаменное опускалось до уровня механического и составного. Можно вырезать желчный пузырь, убрать негодную почку, легкое, окоротить и подтянуть, как шланги, выводные пути, вырезать из одного места и приставить к другому, подшить оборванную руку или ногу, из аппендикса сшить мочевой пузырь. Наука ремонта достигла невиданных результатов и совершенствуется все больше и больше. Вмешиваясь в божественность человеческого сосуда, споря с нею, она сама по степени мастерства становится божественной и претендует на высочайшую роль. Спасенная жизнь оправдывает все — пока человек живет. Но каждое такое спасительное вмешательство, должно быть, откладывается в нем в особый счет… и кому он потом будет предъявлен? Алексей Петрович четырежды прошел через операционный стол, живет от починки к починке, как примус, но после каждой операции невольно в нем нарастает тревога от какого-то словно бы повторяемого предательства… Он не мог сказать, что предавалось и что именно тревожило его, но чувство нечистоплотности не проходило.
Вернулся сосед, ни слова не говоря, шурша газетами, стал укладываться.
— А про меня забыли, Антон Ильич? — спросил Носов.
— Откровенно говоря, не забыл, — вдруг резко, отчеканивая слова, точно вздымая принципы, ответил сосед и дернулся лицом. — Не захотел руки марать. Вот так.
— То есть как? — не понял Алексей Петрович. — Что вы такое говорите?
— Одна вражеская пропаганда в ваших газетах. Вред один. Вот так. Если хотите, читайте мои.
— Можно, конечно, и ваши, — растерянно отвечал Алексей Петрович, всматриваясь в соседа с болью и стыдом. И вдруг тоже разозлился, беспомощно и жалко. — А разве там у вас, — трясущейся рукой он показал на телевизор, не вражеская пропаганда? Не растление? Не одурачивание?
