Думайте, прежде чем посылать детей на дело какое-либо горячее. Им платят повсеместным «Здрасьте, Сергей Николаевич», заискивающей просьбой: «Только вы уж сами меня прооперируйте», но они-то платят единственной жизнью — дорогая цена — жалейте детей. Особенно сыновей — они хрупче в этой жизни.
— Мне бы сейчас сон досмотреть. Что угодно отдам за сон в тепле.
Однако руки привычно застегивали пуговицы пальто, надевали на ноги сапоги, тянулись к шапке.
Это и есть судьба провинциального хирурга. Ведь если Сергея не позовут, когда он нужен, утром он устроит разгон, потому что его и положено беспокоить. Потому что судьбу можно клясть, лишь когда она навязана извне. Когда ж ты был волен в ее выборе, клясть можно только время, в котором много несовершенств, только людей, которые не заботятся о тебе, хотя это их прямая обязанность.
— Вот Козлова кличет тебя, неужели не может самостоятельно распорядиться чужой жизнью? — пожалел сына Николай Филиппович.
— Да оттого и кличет, папа, что примеряет чужую жизнь, а не сапоги типа «казачок». Все в порядке, папа, — сын даже улыбнулся. — До утра, если повезет. А нет — так до вечера.
— Удачи!
Машина увезла Сергея. Рассвет начинался, серый, мышиный рассвет.
В десять утра Николая Филипповича вызвал Константинов. Лицо Константинова было усталым.
— Тяжело? — осведомился Николай Филиппович.
— Да нет. Я был в форме. Не в этом дело. А только до четырех часов не мог уснуть.
— Надо ведь — и я всю ночь не спал.
— Представь — я думал о тебе. Не о тебе, конечно, а о твоей машине.
— Виноград? Виброплуг?
— Хуже. О морковоуборочном комбайне.
— Ой! — застонал Николай Филиппович. — Не говорите мне о нем. Цыганский романс, прошлый век. Прошу тебя, Константинов, я мирный конструктор, не дергай ты меня.
— А я не спал из-за того, что чувствовал себя вдребезги проигравшим. То ли от малого роста, то ли просто характер такой, но я не люблю проигрывать. А тут — восемь лет. Я уже успокоился, но вдруг этой ночью вылезло.
— А я не могу об этом слушать. Я не хочу, чтоб снова обострилась язва. Да, вот именно, здоровье мне дороже. Не могу, поверь.
— С другой-то стороны, и псом побитым тоже неловко себя чувствовать.
— А я не могу драться с бюрократами. Я тихий провинциальный человек.
— Оставь ты это. Надоело.
— Так чего же ты от меня хочешь, государственный человек?
— Все начать снова.
— Я от прежнего-то искательства сон потерял. Не могу больше.
— Ну вот скажи, что ты мнешься? Ведь это я свою башку подставляю, — и Константинов постучал по лбу костяшками пальцев, — а он мнется. Я, что ли, машину придумывал? Ты ведь. Так где твое честолюбие?
