– Я один. Все вопросы к Шестопалу.
Он кивнул на людоеда, тот выпятил диковатую бороду, властно зыркнул из-под бровей.
– Глеб Глебыч, а как же с… – ласково начал некто с бабьим лицом.
– К Шестопалу, я сказал! – рявкнул Сильвио, подтолкнув меня в лифт.
Дверь закрылась, кабина пошла вниз. Мы вместе, как по команде, посмотрели в тускло светящийся потолок, похожий на сырой лед.
– Есть страны, которыми лучше не управлять, – сказал Сильвио, глядя вверх, – которые, как камень с горы… толкнул, камень и покатился. И покатился, и покатился…
Дверь открылась. Нас ждали четыре охранника в одинаковых серых костюмах и один коротышка, тоже в штатском, но по повадке явно военный. Он вытянулся, выставил подбородок. Мне показалось, что он сейчас начнет что-то звонко рапортовать.
– Как она? – спросил Сильвио.
– Молчит, – неожиданно низким голосом ответил коротышка. – Зато Каракозова не остановить, поет. Жаворонком.
– Пусть поет, – мрачно сказал Сильвио. – Пошли к ней.
Я ожидал увидеть камеру – склизкие стены, выкрашенные тюремной краской, железную койку. Желтую лампочку под потолком в ржавой решетке. Комната оказалась почти уютной, с толстым ковром в орнаменте из персидских лопухов осенних расцветок и мягкой мебелью. Мне даже почудилось, что там пахло теплой карамелью. Точно рядом на кухне пекли печенье. Коротышка впустил нас, отрывисто кивнул и, чуть не прищелкнув каблуками, удалился.
В дальнем углу в разлапистом кресле, затянутом в белый музейный чехол, сидела женщина в изумрудно-зеленых сапогах. Увидев Сильвио, женщина непроизвольно выпрямила спину.
– Госпожа Гринева. – Сильвио дошел до середины и, словно в нерешительности, остановился. – Здравствуйте, Анна Кирилловна. Здравствуйте…
Произнес красивым баритоном и замолчал. Она зло вскинула голову.
– Только давайте без драмтеатра, Сильвестров. Что нужно?
– Мне? – удивился он. – Мне – ничего. Давайте лучше поговорим о вас.
Она не ответила. Закинув ногу на ногу, она закурила; ноги у нее были непомерно длинные и ломкие, как у цапли. Она нервно качала хищным носком сапога. Я огляделся; стоять в дверях было глупо, и я тихо присел на край дивана. Диван тоже был затянут белым чехлом, как саваном. Гринева перестала качать ногой, застыла, будто у нее внутри кончился завод. Повисла бесконечная пауза.
– Странно… – рассеянно произнесла она. – Как все странно…
Проговорила растерянным тоном, как говорят спросонья, пытаясь припомнить ускользающий сон. На подлокотнике кресла стояла пепельница. Гринева с хрустом воткнула в нее сигарету, докуренную до половины. Она курила тонкие пижонские сигарки, коричневые и ароматные, это от них в комнате пахло карамелью.
