— Действительно, не первым, — тихо подтвердила она.
— Вам предстояло провести у вашей матушки всего одну ночь, и вы притащили с собой любовника.
— А если мы не часто имеем возможность провести ночь вместе?
— Я не осуждаю. Я только констатирую. Но, согласитесь, все это наводит на мысль, что ваш муж должен быть в курсе…
— Он ничего не знал и пока еще не знает. Поэтому-то я и вернулась сюда.
— Почему вы уехали в полдень в понедельник?
— Я не знала, что произошло с Эрве после того, как он ушел от меня, услышав стоны Розы. И я не представляла себе, что сделает мой муж, узнав обо всем. Поэтому я решила предотвратить его приезд сюда.
— Понимаю. И, очутившись в Париже, вы продолжали беспокоиться?
— Да. Я позвонила Шарлю, который сказал мне, что следствие будете вести вы.
— Это вас успокоило?
— Нет.
— Могу я подавать, господа?
Мегрэ кивнул, и они возобновили разговор, когда суп уже был на столе.
— Мой муж будет поставлен в известность?
— Едва ли. Разве что в случае необходимости.
— Вы подозреваете меня в попытке отравить мою мать?
Его ложка на мгновение остановилась в воздухе. Он изумленно и не без восхищения взглянул на нее:
— Почему вы спрашиваете меня об этом?
— Потому что только я могла подсыпать яд в ее стакан. Точнее, одна я оставалась еще в доме, когда это произошло.
— Не хотите ли вы сказать, что это могла сделать, скажем, Мими перед своим отъездом?
— Мими, или Шарль, или, наконец, Тео. Но подозрение все равно должно пасть на меня.
— Почему все равно?
— Потому что все убеждены, что я не люблю свою мать.
— А это правда?
— Это почти правда.
— Вы не станете возражать, если я задам несколько вопросов? Заметьте, что я это делаю неофициально, ведь это вы захотели встретиться со мной.
— Но вы, так или иначе, задали бы их мне, так ведь?
— Возможно. Даже наверняка.
Пожилая чета ужинала через три столика от них, а еще подальше женщина средних лет не сводила глаз со своего восемнадцатилетнего сына, ухаживая за ним как за ребенком. Еще с одного стола доносились взрывы смеха: там сидела компания девушек.
Мегрэ и его собеседница говорили вполголоса, не прерывая ужина, разговор их протекал внешне спокойно, невозмутимо.
— И давно вы недолюбливаете свою мать?
— С того дня, когда мне стало ясно, что она никогда меня не любила, что я была для нее обузой и, по ее мнению, испортила ей жизнь.
— А когда вы сделали это открытие?
— Еще девочкой. Впрочем, я ошибаюсь, говоря лишь о себе. Правильней было бы сказать, что моя мамаша никогда никого не любила, даже меня.
