С удивительной быстротой мы достигли такого уровня "оппозиционности" наших представлений, какой примерно соответствует среднему для "интеллигента" пятого года перестройки и эдак третьего (тут начальный отсчет труднее) года гласности. Мы полностью осознали тоталитарно-деспотический характер нашего режима. Не то чтобы мы просто возненавидели Сталина (напомню, что к тому времени он не успел сделать ничего плохого лично никому из нас и наших близких), но диктаторский и притом террористический характер его власти констатировался. Установление единоличной сталинской диктатуры приписывалось царистским традициям русского народа. Оказывалась вполне осознанной экономическая бесперспективность системы, особенно в сельском хозяйстве. Осознана полная никчемность колхозов и тесная связь именно с колхозами неудовлетворительного продовольственного положения в стране. (Напомню, что все это было уже ясно в те годы, когда можно было вполне правдоподобно ссылаться, скажем, на последствия только что закончившейся страшной войны). Впрочем, за всю свою жизнь, за исключением уже годов перестройки, мне ни разу не пришлось услышать что-либо хорошее о колхозах, кроме случаев, когда речи произносились с официальной трибуны. Но речи с трибуны вплоть эдак до года 1988, в крайнем случае до 1987, воспринимались всеми в качестве некоего сакрального ритуала, над содержанием которого никогда не задумывался и сам священнодействующий.
Уже в те годы "пятиэтажной философии" мы совершенно отчетливо понимали колоссальную разницу жизненного уровня в СССР и США, а также степень нашего бесправия по сравнению с гражданами "собственной страны бога" и других демократических стран.
Существенными (сравнительно с нынешними усредненными представлениями) были и наши познания в истории русской революции. Один из нас (он не прошел по нашему делу, его дальнейшая судьба мне неизвестна; может быть, сейчас он вовсе не хочет, чтобы вспоминали об этом факте его биографии, поэтому я его не называю) как-то обосновал мысль, что Октябрьская революция была просто солдатским бунтом, направленным против отправки петроградского гарнизона на фронт. Резкого отпора эта концепция у нас тогда не вызвала.
Рассмотрели мы как-то и попытались осветить исторические корни и причины такого прискорбного факта, как разгон Учредительного Собрания.
Но все перечисленное можно считать лишь начатками политических представлений, которым суждено было развиться на следующем этапе моей жизни, когда мы с Тарасовым попытались продумать вопрос "Что делать?". Во времена "пятиэтажной философии" этот вопрос всерьез как-то не ставился, сходились на том, что все как-то изменится, но как - непонятно. Может быть, сам Сталин, во всемогуществе которого никто не сомневался, одумается...
