Эрвин все решил в тот же день и объявил, что переходит в «Слован». Ребята набросились на него, обозвали предателем. Всё от зависти, конечно.
Осенний сезон он начал уже в «Словане».
Вот когда пошла игра! В первой же встрече он послал мяч на верный гол, во второй идеально подыграл. Публика заметила его и полюбила, в классе тоже очень скоро стало известно, что он бесподобный игрок. К нему стали липнуть девчонки, не то что прежде, особенно конопатая «Лолобриджида». Эрвину, правда, больше нравилась «Яна Брейхова»[5], которая сидела как раз впереди него, точнее, позади которой он сам не без умысла сел в начале года. Слезак сиял и на тренировках отзывал Эрвина в сторонку, чтобы показать наиболее виртуозные финты, каких будто бы, кроме Суареса, никто на свете не умеет делать. Ни для кого не было секретом, что крайний нападающий Эрвин — его надежда и кандидат на поездку во Флоренцию. Всем стало известно и его имя — «Суарес». Вскоре Эрвина иначе и не звали, как Суарес, Эро Суарес, Эрик Суарес. Это экзотическое имя особенно восхищало девчонок из одиннадцатого «Б», и они заделались отчаянными болельщиками «Слована». «Яна Брейхова» и конопатая «Лолобриджида» соперничали друг с дружкой, не пропуская ни одной игры; за компанию с ними на стадион начали ходить и другие девчонки. Так продолжалось до конца дождливой осени, пока не состоялся педсовет по итогам четверти. И тогда их классная руководительница, «Цыпленок», или, сокращенно, «Цыпка», впервые покачала своим курчавым хохолком при виде Эрвиных отметок. «По математике и истории — тройки! Как это вы ухитрились?» — спросила Цыпка официальным голосом. «Как ухитрился, как ухитрился»… По математике трояк ему вывела противная Гамзуля, для которой, кроме ее цифр, не существует ничего на свете, а вот по истории директор вкатил ему тройку ни за что. Директор ведь сам на стадион ходит, говорят, он ярый болельщик. Правда, в тот день он застал Эрвина врасплох, Эрвин как раз не готовился. По совести говоря, и до этого тоже не бог весть как учил, будучи мыслями совсем в другом месте, не где-нибудь — в Италии. Вот о чем спросили бы его! Он только что проглотил «Италию» Неймана и мысленно уже прохаживался мимо лавчонок по флорентийской Понте Веккьо, любовался «Персеем» Челлини в Лоджии ден Ланци и осматривал удивительные двери Гиберти в баптистерии Санта-Мария дель Фьоре, стройная розовая кампанилла[6] которой, говорят, напоминает хрупкую флорентинку с нежной кожей. До синусов ли ему было, до первой ли мировой?..
