— Всё, по машинам, — сказал старлей.
Вторая «пешка», куда погрузили раненых, газанула и, разгоняясь, понеслась вперёд, часть экипажа теперь сидела сверху на броне, и Лузгин, демонстрируя некую опытность, почерпнутую в телерепортажах, спросил, а не безопаснее ли будет всех солдат посадить на броню, меньше будет потерь от подрыва. Старший лейтенант отмолчался, ему ответил Коля Воропаев: дескать, на трассе серьёзных засад не бывает, а вот псих со снайперкой или ручным пулемётом возможен, так что лучше пока за бронёй; и вообще, сколько ходили, у них на трассе до Ишима ещё ни разу ни одной машины не пожгли, сегодня первая.
Ехали молча, впереди вместо «пешки» шёл теперь колёсный «броник». Коля-младшой привалился головой к брезентовой обтяжке «козлика» и вроде задремал; круглый затылок старлея покачивался в такт езде; водитель Саша, гнусавая через нос неясную мелодию, держал дистанцию, изредка принимая чуть влево, чтобы выглянуть вперёд и снова спрятаться за широкой кормой равномерно идущего «броника». Вот что значит привычка, подумал Лузгин. Будь он, Лузгин, полнейшим штатским дураком, он расценил бы поведение своих спутников как глупость и беспечность: старлей во время боя бежит, забыв про автомат — растерялся пацан, вот и выскочил голым, — на самом же деле всё он, старлей, прекрасно понял и сразу оценил и знал, просто знал наперёд, что автомат ему не понадобится, в этом районе серьёзных засад не бывает, как говорил Воропаев… Врёшь ты всё, сказал себе Лузгин, это теперь ты такой умный и понятливый, а вот когда колонну обстреляли, ты был полнейшим штатским дураком.
Тюмень во время бунта брали с трёх сторон. Лузгин тогда проснулся после пьянки у друзей на улице Мельни-кайте, в большом доме над рестораном «Эльдорадо», было пять часов утра, и они услышали вдруг страшную стрельбу и побежали, толкаясь, на балкон. Внизу на улице стояла колонна выкрашенных в белое военных машин, хвост колонны терялся вдали, у моста через городскую реку Туру, башни первых машин были повёрнуты влево, а пулемёты и пушки этих башен длинно стреляли по верхним этажам второй гор-больницы, где лопались стёкла и летели куски и брызги бетонных стен. Когда стрельба кончилась, из люка первой машины показались голова и плечи человека в голубой каске, человек в бинокль рассматривал последствия обстрела, и Лузгин закричал ему с низкого балкона: «Что же вы делаете, сволочи, ведь это же больница!» И человек в каске повернулся на крик и сам крикнул в ответ по-русски, обиженным голосом: «А зачем они оттуда стреляли, если это больница?» Утро было свежее и чистое, и голоса легко летали в упругом звонком воздухе. Пронеслась брошенная откуда-то с верхних этажей тёмная бутылка и гулко взорвалась на белой броне; человека в каске словно за ноги дёрнули, и башня стала поворачиваться. Лузгин заорал: «Линяем отсюда!» — а один из компании, побывавший в Чечне оператор, упал на пол и быстро пополз в коридор под прикрытие стен. Над ним потом смеялись и передразнивали целые сутки; движение в городе было запрещено, но у них, как говорится, с собой было, и они пили водку и бегали к соседям смотреть, как над центром города закладывают виражи костлявые чужие вертолёты и как там, в центре, что-то взрывается и дымно горит (выяснилось впоследствии — здание областного УВД, куда повстанцы сбегались из разных мест в надежде на подвалы, якобы забитые оружием).
