Через минуту в сарайке уже собираются все, кто был в доме, подходят и некоторые из соседей. Меня даже узнают, здороваются, улыбаются. А я смотрю на людей дикими, непонимающими глазами. Мне отчего-то невыносимо стыдно. Стою, как водолаз на балу, не зная, что делать. Потом бросаю ружьё на землю и выбегаю во двор. Со двора — на дорогу. И вдоль по ней, в темноте, едва не наощупь, к железнодорожной станции.
Руки мои в крови, и не знаю, где омыть их.
Сюда я, конечно, не вернусь больше никогда, никогда.
Несколько лет из деревни доносились только плохие вести. Сначала помер Саня — пьяный замёрз возле ворот собственного дома. Так и нашли его сидящим на корточках у забора. Еле разогнули потом, чтобы в гроб положить.
Через год повесилась Тонька. Так, вроде бы ни с чего. Однажды осенним вечером. записку оставила: «Простите меня, родные мои!» И всё, и больше ничего.
На похороны я не ездил, был в командировке. Да если бы и знал — наверное, не поехал бы. Не захотел бы видеть её, такую.
Колька немного подрос и перебрался в пригород, к тётке Нюре. Она присматривала за ним какое-то время. Дом в деревне остался пустым.
Колька пару раз приходил ко мне. Он вообще любил ходить по родственникам, пить, есть, брать в долг немного денег без отдачи, говорить по душам. Это был маленький, тощий парнишка, постоянно пьяный и беспрерывно куривший. Больше всего он напоминал сорванца-беспризорника первых послереволюционных лет. Нигде не учился, не работал. Дурачок, и жалко его, конечно. строил всё из себя взрослого. Мы даже любили его за это — вот он, наш юродивый, опять пришёл, сейчас выпьет рюмочку, заплачет о чём-то далеком, скажет: мы же родные люди. что ж у нас так всё. И вроде есть в его словах какая-то скулящая правда, о которой мы уж давно подзабыли. о чём сами иногда ночью плачем в подушку. Его тут можно и ругнуть, и шугануть — он нисколько не обидится, совершенно безвредный ведь. Скажет только примирительно: ухожу, ухожу, не сердись. дай червончик, принесу потом как-нибудь.
— Дядя Коля, — в сердцах говорил он мне, щурясь от сигаретного дыма, — ведь у меня ближе тебя и родни-то нет, — и лез слюняво целоваться.
— Ну, прямо уж и нет. Родни полно! — говорил я, мягко отстраняя его назад на табуретку и вытирая щёки рукавами.
— Дак ты мне почти как папка. А помнишь, ты к нам в деревню тогда приезжал, кабана ещё застрелил?
— Помню.
— И я помню! Вот это вы с Саней, батькой-то моим, крепко выпили! Вся деревня со смеху усиралась. Хорошо — кабана застрелили, а не бабку Нюру!
