Германия | страница 26

— У них бабушка язык не сдала.

— Да вы что! Ну надо же! Обидно. — Мама обняла меня за плечи. — И что, в Казахстан вернутся?

— Нет, они в Россию подались. Возвращаться-то стыдно!

Германия до этого всегда всех забирала, жадно загребая друзей и злобно ухмыляясь мне, как ведьма из учебника по немецкому, которая грозила пальцем с цветных картинок и указывала нам на правила в рамочках. Теперь же Германия показалась мне капризным ребенком, который отодвинул тарелку и заканючил: «Не хочу, не буду!»

— Да чего уж там, вернулись бы! — махнула мама рукой. — Чего стыдного-то? Да и пусть стыдно, зато не так тяжело.

«Сашку она не найдет, — думала я про Таню, — не найдет. И вообще в трех разных могилах на трех разных кладбищах будем…»

Два красных турника, как два родных брата, низкий и высокий, стояли напротив дома Гавриловых. Два смежных, будто обнявших друг друга, турника и скамейка у деревянных ворот. Над скамейкой по вечерам всегда была тень: крона старой яблони, росшей во дворе, тянулась за забор, укрывая от палящего солнца всех, кто приходил сюда поиграть да повисеть на турниках.

Я больше любила маленький. Можно было протянуть руки вверх, подпрыгнуть и ухватиться за перекладину. А на большой нужно было лезть по железной лесенке, которая торчала смешным наростом между турниками, на их общей балке. На маленьком можно было кувыркаться, повиснуть на ногах и, качаясь, кончиками пальцев задевать землю. А на большом даже просто висеть было страшно. Потому что высоко.

Еще я любила красную скамейку. В ней между досками всегда притаивались гусеницы, которые падали с яблони. Всем эти гусеницы казались противными, гадкими, все вскакивали, начинали прыгать и отряхиваться, приговаривая: «фу!» — когда с дерева падала такая — иногда на платье, иногда на плечо, а иногда прямо на голову. Я не любила обычных, желтых, голых, как червяки, гусениц. Их раздавишь — и из них выходит что-то желтое. А эти, яблочные, пушистые, с большими круглыми и черными глазами, мне нравились. Казалось, что они нарядились на бал в красно-коричневое платье, пышное, как у дам из старых фильмов. И ножки. У них было много ножек, едва различимых, едва заметных. Мне всегда чудилось, будто эти гусеницы умеют думать, будто они отвечают, когда с ними разговариваешь. Смотрят своими большими глазами, изучают. Но самое главное, когда кто-то в ужасе с отвращением давил их, размазывая по земле, они оставляли красный след, почти кровяной. Это роднило их с человеком. Для меня. Жаль только, что они так же, как и я, любили яблоки.