И опять она долго молчала, прежде чем продолжить:
— Был и еще один человек, который знал все, о чем я сегодня тебе рассказала. Тот, кто пришел в мой дом, когда я принесла туда ребенка, и забрал его с собой. И звали этого человека Марен с Болота.
— Марен с Болота? — переспросил Эйтель. — Я о ней слышал, я даже один раз видел ее. Она была цыганской крови, черная с виду, и про нее говорили, будто она убила своего мужа.
— Да, — согласилась Лоне, — она была очень нехорошая. Но она умела молчать.
— Где она сейчас?
— Умерла.
Эйтель встал с кресла.
— Слушай, Лоне, если допустить, что все это правда, значит, правда и другое: что ты, Лоне, так обошлась с человеком, который доверял тебе больше всех, так обошлась с моей матерью.
Лоне шагнула к нему, и, хотя она в упор глядела на него, казалось, будто она идет вслепую.
— Ты и теперь называешь милостивую госпожу своей матерью? — спросила она.
Он чуть отпрянул назад, она двинулась следом, все так же неуверенно, как слепая.
— Ты бежишь от меня?
Он замер, поняв, что и в самом деле хотел бежать от этой женщины.
— Лоне, — начал он, — когда-то ты была мне дороже всех людей на земле. И вот сейчас мне кажется, будто я по-прежнему могу любить тебя всем сердцем, любить так, словно ты и в самом деле моя родная мать. Но тут же мне кажется, будто я должен испытывать к тебе страх и отвращение, как ни к одному другому человеку на свете, словно ты — одна из тех колдуний, в которых верили наши предки, колдуний, которые радовались, когда могли попрать законы природы, или словно ты безумная, которая стремится заразить своим безумием всех остальных.
Эйтель и женщина так и стояли друг перед другом.
— Значит, на земле нет справедливости? — спросила она под конец.
— Нет, на земле должна быть справедливость, — ответил он.
— Но ведь не в том же справедливость, — жалобно сказала она после молчания, медленно и осторожно сжимая его руки, — не в том, что, когда я, несмотря на опасность, принесла тебя в господский дом, чтобы дать тебе все это, они здесь приняли тебя и ты стал одним из них. Справедливость, — продолжала она, согнувшись, словно от нестерпимой боли, — не в том, что я никогда не смогу назвать тебя своим сыном, а ты никогда не назовешь меня матерью.
В ее горестном шепоте Эйтель разобрал только повторяющееся слово «справедливость». Это слово было для него как свет во мраке, обступившем его. Вперив глаза в этот свет, он мог одолеть ее безумие. Он пристально поглядел на бледное, подрагивающее лицо женщины.
