И через день-другой прозвучит в тебе звонкая труба – баста! И ты опять седлаешь взмыленного аргамака.
(Есть ли какая-нибудь хитрая связь между итальянским basta со значением «кончай» и казахским «баста» – прямо противоположным «начинай»? Но между этими перетекающими друг в друга командами – вся наша жизнь.)
«Что такое скульптура? Это кусок породы, от которой отсечено всё лишнее». Сам того не очень желая, Кудрейко преподал мне уроки отсекания лишнего, пытаясь отсечь меня от своего журнала. Я ускоренно прошёл как бы два Литературных института, один – на Тверском бульваре, другой – на улице Правды. (Нет, был ещё и третий – на Бутырском хуторе. Общежитие.)
«Они любви нас нелюбовью учат» – эти слова Риммы Казаковой заставляют с благодарностью вспомнить многих встреченных мною в жизни таких педагогов. Хотя, естественно, не так тепло, как тех, что учили любовью.
IV
Моя стипендия сообща проедалась в первые же дни месяца. Потом небольшие (по возможностям) переводы из дома, от тёти Сарвары, дяди Фазыла, дяди Артыка… И это уходило на «казахское гостеприимство».
В жутких промежутках меня подкармливал четвёртый, женский этаж в общежитии. Девушки более экономно использовали свои студенческие средства.
Суламита завела толстую тетрадь: «За каждый ужин будешь вписывать сюда новое стихотворение». После «каторги» Кудрейко набросать несколько строф – не труд. Во мне распрямлялась пружина – гены Пешего Мусы, импровизатора, деда по отцовской линии. Пока Суламита на кухне жарила котлеты, я успевал заполнить пару страниц. Иногда спонтанно, но чаще это были «домашние заготовки». Она входила с благоухающей сковородкой и не допускала до тарелки, пока не продекламируешь написанное.
Однажды Суламита сообщила, что ужин состоится в другом месте. Так я впервые встретился с Борисом Слуцким.
Что-то физики в почёте,
Что-то лирики в загоне:
Знать, в стремительном полёте
Не взметнулись наши кони!..
Седой, крепкий телом и литературным именем человек. Один из возбудителей поэтической волны послесталинской «оттепели».
Зашли в кабинет. Большая комната – книжные полки и скульптуры. На пустом письменном столе увидел свою «котлетную» тетрадь.
«Я слышал, вы за ужин рассчитываетесь стихотворением. Здоровые традиции нарушать не будем. Подарите мне одно из этих. Я уже выбрал». Он открыл тетрадь, прочёл: «Ребята, судите по мне о казахах». Эту строку не жалко? Я сейчас пишу о Назыме Хикмете. Никак не могу найти ключа к его образу. Слишком близко его знаю. И вот он, ключ – судите народ по поэту. Мне бы такая строчка не явилась. «Ребята, судите по мне о евреях». Даже Карл Маркс и Эйнштейн не имели бы права на такое заявление. Евреи слишком многообразно известны миру. И одна личность, даже самая выдающаяся, не может представить собой всей этой мозаичной расы. А турки в нынешнем мире не так славны. Казахи – тем более. Может быть, это и хорошо. Сознание, что ты не сам по себе, а по тебе судят обо всём народе, должно воспитать личность. Я казахов на войне встречал. Хорошие солдаты, исполнительные, нетребовательные. Но поэт – более собирательный образ. В нём все качества племени – и дурные, и хорошие. Многие, с кем вы мимолетно встречаетесь или встретитесь, никогда не общались с казахами. Они будут знать о вашем народе только то, что увидят в вас. Любой, даже случайный штрих вашего поведения гиперболизируется в портрет казахов. Выпили ненароком – «казахи – пьяницы!». Уступили в драке – «казахи – трусы!». Изобрели велосипед – «казахи – гении!». Никаких полутонов, это свойство массовой психологии. Литературная среда подвержена тому же. Знание казахской поэзии в Союзе близко к нулю. В мире и того меньше. Может быть, в оригиналах она гениальна, но в переводах никого ещё не заинтересовала.
