– Отче Савво! – прошептал. – Плохо мне без тебя. Без Сергия привык, а без тебя будто кутенок слепой. Добра, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Помог бы ты мне, отче. Некому мне душу излить. К Кириллу, что на Белом озере подвижничает… да ты его знаешь… писал, что хочу к нему поехать за советом и благословеньем. Так он запретил и еще пригрозил, будто сбежит из своего монастыря, едва приблизюсь. Чести от меня не захотел, искушения боится. А меня кто от искушений убережет?.. И на татар булгарских не могу пойти… как в тот раз, когда ты, отче, предрек мне победу над ними… У отца опора была в княженьи – митрополит Алексий-чудотворец да старец Сергий. У меня же не осталось никого, как ты помер. Троицкий игумен Никон к Москве тянет, моему слову не внемлет… Один я… Помолись обо мне, отче… как прежде…
Поднявшись, Юрий оглядел деревянные подмостья, сколоченные для работ. Детина-подмастерье толстой жердью долбил в бочке известь. Голые, оббитые стены ждали рук мастеров.
Князь гордо улыбнулся, напомнив себе, что заполучил-таки искуснейшего на Руси изографа. Храня эту гордость, а с ней и радость, он пошел из храма.
13.
Осенний дождь шумно колотился в забранное ставнем оконце. Сырой холод вползал в нетопленую клеть. В такую непогодь ни собаки на дворе не брешут, ни гостей ждать неоткуда. Самое время для разговоров о непростых делах, творящихся в подлунном мире.
– Вести приходят от греков. Турки вновь надумали обложить Царьград. На сей раз Баязетов наследник привел орду. И десяти лет не минуло, как прошлую осаду сняли. Нас с тобой, отче, Господь, может, милует, не даст узреть, как нечестивые агаряне восторжествуют над царственным градом. А те, кто будет после нас, узрят. Непременно сотворится на белом свете такая беда!
Радонежский игумен Никон сгустил брови над переносьем, словно теперь уже видел умом, как заходит над древним Царьградом христианский крест и всплывает сарацинский полумесяц.
– Избави Бог, отче! – Настоятель Андрониковой обители Савва выпростал длань из длинного широкого рукава рясы, перекрестился. – И того довольно, что от былой державы, простершейся на полмира, остался малый кус. Почитай, один Царьград и удерживается еще, да афонское Святогорье с Солунью, да Морея, откуда владыка Фотий родом. И пошто грекам наказание такое? Учителя ведь наши.
Он испустил горестное воздыханье.
– Будто ты не знаешь, Савва, – сердито отвечал Никон. Он плотнее закутал стынущие ноги в суконную рясу. Андроньевский игумен не топил у себя печь терпения ради до совсем уж промозглых позднеосенних холодов. – Я ведь думаю, такого нечестия, какое ныне у греков развелось, даже агаряне не ведают. Бога забыли! Брат Акинфия Ослебятева Родион, за митрополитом в Царьград ездивший, такое сказывал, что ни пером описать, ни языком повторить неможно. На всякой улице блудилища, пристойную девицу во всем городе не найти. Бабы-чародеицы прямо у церквей сидят и гадают за серебро. В домах у знати по стенам срамные художества развешены. Вином вусмерть упиваются, прямо на улицах лежат, а через них перешагивают. Ахинейскую премудрость в почет возвели, а что сия премудрость как не языческое суемудрие? До того дошли, что при царском дворе в голос говорят, будто скоро все христиане сделаются язычниками. Слава Богу, патриарх еще в силе. Убедил царя Мануила, чтоб самого наглого ругателя христианства, Георгия Гемиста некоего, сослали подалее. Да куда теперь подалее, ежели царство скукожилось до лоскутков! Не перестанут эти ахинейцы еллинские воду мутить, пока своего не добьются да пока от турок не побегут к латынникам. От них, ахинейцев, и другая зараза исходит – будто помощи против турок Царьграду надо искать у папы римского. Забыли, как однажды уже пустили к себе этих помощников! Потом полста лет не могли у латынских рыцарей Константинополь отобрать. Прослезились – весь град рыцари дочиста ограбили, в храмах отхожие места обустроили. А ныне что? Греки на те же грабли наступают! Где их хваленый ум? В бессмысленное состояние впали. Господь затмил им разум, чтоб сами себя сильнее наказали.
