Василий отступил.
– Ты что!.. Что говоришь, Софья! – рассердился он. – Бес в тебя вселился или ополоумела ты?! Как можешь обвинять в душегубстве моих братьев, сыновей моего отца и моей матери?!
Он схватил ее за плечи и начал трясти.
– Не смей! Не смей даже думать! Ты всего лишь баба, мало ль что придет в твою бабью голову. Слышишь, Иван! – надсадно крикнул князь. – Никогда не позволяй жене обличать и наговаривать на тех, кто служит тебе!
– Отец! – Отрок вскочил с ложа и смотрел на них широко раскрытыми глазами. – Матушка!
– Запомни, Иван!!
– Я запомнил, отец! – воскликнул в отчаяньи княжич.
Василий ослабил хватку, и Софья скинула его руки с плеч.
– Не будь дураком, Васенька! – едва слышно процедила она. Будто в лицо ему плюнула. – Размысли получше, кто из твоих братьев метит на твое место. Кому поперек горла встал твой наследник! Кого подзуживает женушка и моя любезная сестрица, дочь смоленского злодея, Настька-ехидна!..
– Господи, владыка всеблагой, – загудело в дверях велегласие отца протопопа, настоятеля Благовещенского собора и княжьего духовника, – примири, вразуми и очисти. Прости нам прегрешения наши, вольные и невольные… Мир дому сему! – Священник положил благословенье на склонившиеся головы князя и княгини, осенил дланью кинувшегося к нему княжича. – Ну, что у вас тут за напасть вражия, чадца Божьи?
– Колдовство, отче! – звонко выкрикнул отрок. – Матушка за меня страху натерпелась.
– Вижу, что лукавые тут много потрудились, – добродушно ответствовал протопоп и подмигнул Ивану, – сети свои развесили. Ну да всуе трудились. Живо выметем их паутину…
Дьякон разжег кадило, в воздух поднялась ладанная струйка дыма. Протопоп приступил к молебну. Софья, бросавшая на мужа злые взгляды, мало-помалу утихомирилась, принялась подпевать. Василий же в моленьи участвовал лишь видом, все мысли кружили вокруг одной, тягостной и жгучей.
«Размысли, кому поперек горла встал твой наследник!»
…Серый зимний рассвет застал обитателей княжьего дворца и всего Кремля на ногах и в делах. Сразу после церковной службы и скорой трапезы великий князь призвал к себе думных бояр – Федора Кошкина-Голтяя, Бориса Плещеева, ведавшего судом и розыском в московской вотчине великого князя, да Ивана Бутурлю, поставленного над княжьим двором и московской сторожей.
– Сказывайте.
Первым завел речь Кошкин. Двое служильцев, снятых со сторожи, по словам великой княгини Софьи, спали на посту. За что биты на пытошном дворе, окованы в цепи и брошены в темничный подклет. Перед битьем оба показали, что ночью в покои княжича проникла дворовая баба-портомойка Лукерья, вдовая женка, для прелюбодейства с полюбовником, спальным служильцем Петром Губастовым. За то, что пустили бабу, дворские приговорены к сугубому битью, полугодовому заточению, а после – отправке простыми ратниками в крепость на окском порубежье. Спальник Губастов их слов не подтвердил и про полюбовницу говорить отказывается даже под пыткой железом. Также не сознается и в колдовском сговоре.
