Герцен говорит о личном, о трагическом заблуждении дочери, о собственном порыве - отомстить, - а сзади поднимается мрачная фигура Нечаева (и "нечаевок").
Жалеть или не жалеть людей? Подводятся итоги жизни.
Герцен - Огареву
2 декабря. ...Самое исцеление Таты меня больше облегчает, чем радует, впереди завеса. Все черно - и я не могу ни обманывать себя, ни понять после тысячи споров до слез - в чем ты со мной не согласен...
Мы сложились разрушителями, наше дело было полоть и ломать, для этого отрицать и иронизировать - ну и теперь, после пятнадцати-двадцати ударов, мы видим, что мы ничего не создали, ничего не воспитали. Последствие - или, по просторечью, наказание - в окружающих, в отношениях к семье - пуще всего к детям... Я смотрю ненужно верно и вижу страшно верно... (Собр. соч. Т. XXX, 271.)
III
Эпистолярный цикл - письма "К старому товарищу" - последняя работа Герцена, ставшая его завещанием. Цикл состоит из четырех писем. Первые два написаны вчерне в январе-феврале 1869 года. Получив рукопись, Огарев показал ее Бакунину. Автор нетерпеливо ждал отклика.
Герцен - Огареву
10 апреля. В чем же, наконец, Бакунин согласен и в чем его проповедь расходится? (Собр. соч. Т. XXX, 81.)
Третье письмо - на это давно обратили внимание исследователи начинается обращением во множественном числе: "Нет, любезные друзья, мозг мой отказывается понимать много из того, что вам кажется ясным... из того, что вы допускаете и против чего я имею тысячи возражений..."15
Адресат - не один "старый товарищ", не один Бакунин. И Огарев. И Нечаев. И Герцен.
Отношение Герцена к своим оппонентам после свидания в Женеве описано им самим так:
Герцен - Огареву
2 июля 1869 г. ...Я же говорил о "психе" Бак(унине), Нечаеве - на пристяжке и о тебе в корню.
Примусь писать в Брюсселе - много набралось материала - не знаю, напишу ли что-нибудь - но надобно было на волю. У вас - отцы-триумвиры - воли быть не может16, да и у всех террористов не может быть - Бак(унин) тяготит массой, - юной старостью, бестолковой мудростью. Нечаев, как абсинт, крепко бьет в голову. И то же делает безмерно тихая-тихая и платонически террористическая жила, в которой ты себя поддерживаешь.
Мне, наконец, и эта государственная деятельность - на уничтожение государства - и это казенно-бюрократическое устройство уничтожения вещей сдается каким-то delirium tremens. В Нанси и в Страсбурге я насмотрелся на изуродованные статуи-памятники, и мне жаль стало якобинцев, что они так пакостничали. (Собр. соч. Т. XXX, 144-145.)
