Вечерами на крылечке Бен вываливает Джимми свои кошмарные вирши:
Тощий, тощий, жми бегом,
Жирный гонится с ножом.
Божия коровка, лети домой скорее,
Там твои детки все в огне сгорели.
Ты захворал, и кончен бал.
Теперь всю жизнь будешь хворать
И никогда не сможешь встать.
И жалобно, будто понимая, о чем речь:
Продаю старье, продаю старье.
Если бы все, что мне хочется, было мое,
Я не стал бы кричать: продаю старье.
И горестно:
Мама, мама, я больной,
Доктор, милый, что со мной?
Доктор, не умру ли я?
Разморенная жарой Мэйзи, сидящая на том же крылечке, внезапно начинает слушать, содрогается от ужаса, прижимает их обоих к себе и решительно произносит: «Сейчас мы будем петь. Лапочки, лапчишки, малые зайчишки, прыг-скок и молчок. Пап, расскажи Бену и Джимми, как ты был маленьким».
Но после дня, проведенного на бойне, папе уже нечего рассказывать — рот у него полуоткрыт, он обессилел, он уснул. А когда, перемыв посуду, на крыльцо выходит Анна в забрызганном водой переднике, то и рассказывать некому — у детей слипаются глаза.
В сумеречном волшебном свете, в медленно плывущем, грустном и сладком покое летнего вечера.
И вот наступили самые жаркие дни, раскаленный зной трепещет и пульсирует, каждый вдох опаляет огнем, мостовая обжигает босые ноги; самые маленькие и самые старые слабеют и мрут, а зловоние консервных заводов, разогревшись у горячей мостовой и в домах у растопленных печек, делается нестерпимым, накатывает омерзительной смрадной волной.
Рабочие и работницы консервных заводов тянут из последних сил. Стоят на месте в просоленной потом одежде и с утра до вечера повторяют одно и то же движение или то и дело забегают в холодильник, так что в конце концов их бросает в жар от холода и морозит от зноя; с бойни же и от кишечной камеры прет такой вонью, что выворачивает наизнанку даже тех, кто хвалится, будто лишился обоняния.
Да, спертый воздух, словно крышка гроба, придавливает клокочущие улицы, визгливый плач младенцев и ворчанье стариков; хриплый и натужный звук дыхания, болезненного, затрудненного дыхания, поднимается вверх, а внизу блестят от пота тысячи лиц, и в который уже раз повторяется старинная горькая шутка: ну что, согрелся наконец? На дюжине диалектов: ну что, согрелся? ну, согрелся? наконец согрелся?
Ночи, бессонные ночи. Грустно шелестят листья на неподвижных деревьях, и скрипят пружинные матрасы, на которых мечутся не знающие сна.
— Сколько это может продолжаться, Джим? — говорит Анна. — За шесть дней ни разу не опустилось даже до ста градусов. Дети не выдерживают.
