Бен тоже понимал, но путано, смутно, — ведь он был малышом и его разум представлял собой призму, разбивающую луч на тысячу бликов и теней, которые никоим образом не могут составить большую картину. Тут уж скорей можно сказать, какая-то тяжесть налегла ему на грудь; темная тень парила над ним целые дни и временами, ринувшись вниз, вонзала в его сердце острые когти. Почему это и как, он не мог понять, понимал он лишь одно: там, где раньше был свет, теперь стало темно, там, где раньше была легкость, появилась тяжесть.
А Джим? О, он все понимал, только не до конца. Он налился усталостью, ослеп от безнадежности. Если от него разит спиртным, когда он возвращается с работы, то, едва ему почудится, что на него взглянули с укоризной, он тут же вскидывается:
— Что ж, я не имею права потратить изредка несколько центов и хоть немного встряхнуться? Сама бы поработала весь день в ледяной воде, так глубоко под землей, что башка разрывается, да попрыгала бы там как обезьяна, чтобы не упасть, так что под конец на ногах не стоишь и все нервы натянуты, — он не сказал о том, что, приходя домой, застает неубранные комнаты и страдальческие лица, — ты бы тоже попросила глоточек чего покрепче. А, к черту, к черту все! — Пнул стол ногой. — Где Уилл? Мотается по улицам с моим карманным ножиком? Я из него выколочу дурь. Водит компанию со всякой швалью, с иностранцами, с черномазыми. Ну, подойди-ка сюда, Джим-Джим, и спой старику папе песенку. Спой ковбою, спой бедняжке, и пойму я: я дурак.
Только Мэйзи ничего не замечала. Она по-прежнему жила на ферме, в июне, в первые дни июня, когда вся земля утопает в дивном благоухании. Она двигалась как деревянная, утром вставала, умывалась, ела, и все время губы ее складывались в чуть заметную улыбку. Мэйзи, раздавался пронзительный голос, видишь, там в лохани пеленки замочены? Постирай их. Да, мама. Мэйзи, прочитай стихотворение. Голос тихий, неуверенный, — это ее голос. Сейчас мы напишем контрольную. Карандаш Мэйзи движется по бумаге независимо от ее воли, движется сам по себе. Иногда над ее головой возникает тусклое небо, а под ногами — гравий школьного двора, и ее тело вплетается в общий круг других тел. А затем она опять заключена в стенах дома или классной комнаты. На нее без передышки сыпались удары звуков, от зловония спирало в груди. Но, погруженная в глубокий тихий сон о ферме, она была ограждена от этого. Окружавшие ее со всех сторон закопченные здания и суетливые толпы людей казались невещественными, нереальными, плоскими, будто картина, которую можно проткнуть кулаком, и тогда за ней раскроются родные холмистые поля и проселки.
